Борис Изюмский - Путь к себе. Отчим. Страница 21

— Тогда заедем сейчас за вещами, — сказал Виталий Андреевич.

Несколько ночей Сережа почти не спал, все думал, думал об отце, о своей судьбе. Почему именно на его долю выпало такое? Ведь могло же быть иначе, и он был бы счастливейшим человеком на свете. А теперь внутри что-то навсегда перегорело: отец окончательно предал его, трусливо отказался в самую трудную минуту и отныне перестал для него существовать. До этого разговора еще какая-то надежда теплилась, а после него — все!

Сережа осунулся, но старался не показывать, чего ему стоило крушение.

Первые месяцы жизни Сережи на новой квартире прошли трудно для всех.

Заранее внушив себе, что теперь ему уготована горькая жизнь пасынка и, значит, ни за что не надо давать себя в обиду, он не только не избегал столкновений, но словно бы даже искал их. От Сережи то и дело можно было услышать: «Нет», «Сам знаю». Никогда еще не был он так вспыльчив, как в эти месяцы, и Раиса Ивановна просто измучилась: ни ласки, ни упреки, ни резкость, ни долгие разговоры, казалось, совершенно не действовали.

Как-то в их доме перекрыли водопровод.

Сережа рылся в инструментах, когда Виталий Андреевич попросил:

— Пойди, Сережа, принеси воды из колонки.

Он сделал вид, что не слышит.

— Сережа, я к тебе обращаюсь!

Он даже не поднял головы:

— Я занят.

— Найдешь то, что тебе надо, позже, — терпеливо, — не повышая голоса, сказал Виталий Андреевич, но весь напрягся.

Сережа сузил враждебно блеснувшие глаза:

— Вы мной не командуйте!

У Раисы Ивановны перехватило дыхание:

— Да как ты смеешь, пащенок, так отвечать человеку, которого все уважают, который заботится о тебе! Немедленно иди!

Он намеренно не спеша поплелся за ведром, вышел в коридор.

Раиса Ивановна исступленно забегала по комнате:

— У меня больше нет сил!.. Нет!.. Он делает нашу жизнь невыносимой, рассорит нас… Я не могу видеть, как ты нервничаешь… Не могу допустить такое обращение с тобой… Зачем тебе взваливать на себя эту обузу? Пусть живет у бабушки, если не понимает, что ты для него делаешь…

— Но мы еще ничего для него не сделали, — возразил Виталий Андреевич.

Для себя он решил: не стремиться, чего бы это не стоило, войти в доверие, расположить к себе мальчика, понимая и его состояние, и фальшь подобных специальных ухищрений. Решил быть требовательным, не бояться «обидеть», если парень этого заслужит, не надоедать своим вниманием.

Действительно, через полгода Сережа значительно смягчился, умерил вспыльчивость. Он еще ершился, но почти перестал грубить.

По натуре общительный, Сережа ребячьим чутьем точно определил неподдельный интерес Виталия Андреевича к его мальчишеским заботам, к школьным происшествиям и постепенно стал сам кое о чем рассказывать отчиму.

…Сегодня только Виталий Андреевич открыл дверь, как мальчик, не раздеваясь, еще в коридоре выпалил:

— Проклятый Ромка Кукарекин, опять ни за что ударил!

— А ты?

— Я ответил.

— Правильно.

— Но он сильнее, и мне досталось больше.

— Ничего. Надо подучиться приемам защиты.

— Подучусь. Ненавижу угнетателей!

— Я тоже.

Сережа бросил портфель на пол, нацепил шапку на крючок вешалки, вытряхнул себя из пальто.

— Отхватил двойку по зоологии, — словно бы между прочим и как можно беспечнее сообщил он.

— Почему?

— Не выучил.

— Почему? — уже резче, с нажимом спросил Виталий Андреевич.

Сережа молчал.

— Так можно и уважение потерять.

Сережа дернул плечом, вроде бы: «Ну и ладно!», смело поднял глаза:

— И трояк по литературе.

К себе он всегда беспощаден, щепетильно правдив, даже если это ему невыгодно.

Теперь молчит Виталий Андреевич.

— Зато по геометрии — пять.

— Слабое утешение, — замечает Виталий Андреевич.

Вечером он обнаруживает в дневнике запись классной руководительницы: «На уроке литературы был невнимателен».

— Ну вот, пожалуйста! Чем же ты занимался на литературе? — с огорчением спрашивает Виталий Андреевич.

Ответ, как всегда, правдив, но малоутешителен:

— Обдумывал новую модель самолета.

Что делать с этим мальчишкой, чтобы он, при всем своем увлечение техникой и точными науками, не пренебрегал гуманитарными? Раиса рассказывала, что эта склонность проявлялась даже в раннем детстве. Как-то она спросила маленького Сережу: «Что тебе больше всего понравилось в зоопарке?» И услышала в ответ: «Красный трактор».

Может быть, для начала взять себе в помощники Жюль Верна, им пристрастить мальчика к чтению? В конце концов, человек есть не столько то, что создала природа, сколько то, что он сам из себя сделал и что создают из него.

Их особенно сблизил день 9 мая — годовщина победы над гитлеровцами.

Еще утром, после завтрака, Виталий Андреевич надел пиджак со всеми наградами, и восхищенный Сережа читал на медали надпись: «За оборону Москвы», приглядывался к югославским, польским крестам… У Виталия Андреевича были, кроме ордена Красного Знамени, еще и две медали «За отвагу», и от них Сережа просто не мог оторвать глаз. «Другую медаль, — думал он, — можно получить и в штабе, а эти — только действительно за отвагу на поле боя… Интересно бы узнать, за что…»

Кирсанов, Раиса Ивановна и Сережа вышли во двор. В саду белый цвет так облепил ветви, что они стали похожи на мохнатые початки. Буйно цвела сирень. С Дона тянуло свежим ветерком.

Они вышли на главную улицу. Ее зеленая стрела упиралась в телевизионную вышку, устремленную к нежно-синему небу.

Виталий Андреевич любил свой город: тихие аллеи Пушкинской улицы, особнячки Нахичевани — каждый на свой лад, широкие проспекты, словно потоки, вливающиеся в Дон.

Военная судьба забрасывала Кирсанова и в сказочную Азию, и в красавицу Вену, но он всегда как о величайшем счастье думал о возвращении в родной Ростов. Пусть к его руинам, но все равно в город, любимый с детства. Эта любовь удесятерилась позже, потому что Виталий Андреевич вместе с другими заново отстраивал его: сначала в воображении, потом на ватмане.

Расчищал во время субботников перекореженную бомбежками набережную, строил проспект Ленина, Зеленый театр, Дворец культуры сельмашевцев.

Сейчас, когда Кирсанов шел по улице Энгельса, его не оставляло чувство гордости: вот какой мы ее сделали! Надо, чтобы и Сережа привязался к своему городу.

Еще в детстве знал Кирсанов все закоулки Ростова: вброд переходил речку Каменку, продирался сквозь парковые заросли у аэропорта, на пароме переправлялся на «левбердон» — так называли они левый берег Дона, облазил владения Ботанического сада и зоопарка.

В юные годы, работая слесарем на Сельмаше, свободные часы просиживал в библиотеке на тихой Книжной уличке, бегал в драмтеатр смотреть Марецкую и Мордвинова…

Они миновали фонтан на Театральной площади — Гераклы держали на плечах огромную чашу, миновали распахнутый вход в парк Революции и по Советской улице дошли до Вечного огня, недалеко от памятника Марксу.

Люди шли сюда с цветами. Пионерские отряды — чтобы принести клятву верности погибшим.

Пожилая женщина во всем черном долго стояла у огня, и слезы, казалось, прокладывали неизгладимые борозды на ее щеках.

Виталий Андреевич крепко сжал плечи Сережи, и тот доверчиво прижался к нему.

Позже они сидели на балконе.

Внизу отражались в затоне высокие, стройные колонны элеватора, разливалось курчавое половодье рощ. Насколько хватал глаз, вольно раскинулся Дон, прихотливыми извивами уходил в предвечернюю синеву. По железному арочному мосту прошел поезд на Батайск: промелькнули меж пролетов освещенные окна вагонов, и перестук колес, замирая, утих вдали, как эхо.

Весь день был таким, что сейчас Виталию Андреевичу захотелось повести с Сережей разговор, как со взрослым, и он начал рассказывать о фронтовой жизни…

Гулко перекликались теплоходы, зажглись рубиновые огни бакенов посреди реки. Медленно и упрямо тянулась против течения длинная баржа. В сторону Старочеркасска, много выше зеленых маковок собора, пролетел пассажирский самолет.

— «ИЛ-18», — безошибочно определил Сережа.

…Пришла Раиса Ивановна, попросила:

— Сережа, спустись в магазин, возьми у тети Шуры сосиски.

Внизу, в их доме, — гастроном. Очень скоро продавщицы стали узнавать Раису Ивановну, а черноглазая веселая Шура даже оставляла иногда ей, вечно спешащей, что-нибудь повкуснее.

Сережа возвратился минут через десять сердитый и взлохмаченный:

— Никогда больше не посылай меня на нечестное дело.

— Что произошло? — встревожилась Раиса Ивановна.

— Я зашел в магазин и говорю: «Теть Шура, дайте сосиски». А она так строго, фальшивым голосом: «Нет никаких сосисок!» А сама тихо: «Сейчас заверну, плати». Тогда я не выдержал и громко спросил: «Почему вы даете их не всем и притом тайно?!»