Лев Правдин - Ответственность Страница 21

И Сеня задумался. Подвиг. К чему бы это? Отец всегда говорил, что жизнь каждого великого человека — сплошной подвиг. Но ведь это великие. А каких подвигов ждут от него? Но отец заговорил о всяких посторонних делах, и только когда они уже легли и потушили свет, он, посмеиваясь, сообщил:

— Мне всю жизнь хотелось сделать что-нибудь такое, чтобы все ахнули. А потом вдруг оказалось, что музыкант я весьма посредственный.

— Ты — первая скрипка!

— Первая скрипка есть в каждом, даже самом захудалом оркестре. А в консерватории, знаешь ли, подавал надежды. Вот так-то. Ну, давай спать.

И наступила тишина.

ОЖИДАНИЕ

Музыкальное училище часто устраивало в госпиталях концерты для раненых. Сеня старался попасть на все концерты. Он втайне надеялся, что, услышав его фамилию, кто-нибудь спросит:

«Емельянов! Встречал я одну… Военврача Емельянову. Она вам, случайно, не сестра?»

Маму всегда принимали за Сенину сестру — так она молодо выглядела. Да она и в самом деле молодая. Тридцать четыре года. Незнакомые так и думали — сестра. А все знакомые откровенно восхищались ее красотой, ее молодостью и отвагой.

Один летчик даже написал про нее стихотворение, которое заканчивалось так:

Я вас промчу над облакамиИ над просторами Невы,Не властны времена над вами —Над временами властны вы.

Она с этим летчиком часто летала на санитарном самолете в такие места, куда не было никакой другой дороги. Фамилия летчика — Ожгибесов. Очень отчаянная фамилия и даже угрожающая, а сам он был очень молодой и стеснительный. Он часто краснел, но у него был такой неувядаемый румянец во всю щеку, что это не очень бросалось в глаза. Мама звала его Сашей, а он ее, как и все, — Таисия Никитична.

Случалось так, что самолету некуда было сесть, тогда мама спускалась на парашюте. В таких случаях Ожгибесов с аэродрома обязательно сообщал по телефону:

«Полный порядок, приземлилась нормально. Не волнуйтесь».

А вообще-то дома не всегда знали, где она и когда вернется. Отец и Сеня хотя и привыкли к этому, но все равно волновались тайно друг от друга. Они ждали, когда она сообщит о себе. Но там, где она находилась, не всегда были телеграф или рация. Они звонили ей на работу, и оттуда всегда отвечали, что все в порядке, что если бы порядка не было, то они бы об этом знали.

Повесив трубку, отец бодрым голосом говорил:

«Ну и отлично! А мы и не думаем волноваться. Верно, Сеня?»

А сам то и дело звонил из театра, бодро спрашивая: «Что там дома?» Как антракт — так и звонит. Ох, уж этот бодрый голос…

На каждом концерте в госпиталях, когда ведущий объявлял его выступление, Сеня, стоя у рояля, вглядывался в лица зрителей. «Сейчас, — думал он, — вот сейчас случится чудо». Но чуда не случалось. Сотни людей шумно аплодировали, не нашлось еще ни одного человека, который повстречал бы на фронте доктора Емельянову.

Но Сеня не терял надежды, и каждый раз, собираясь на концерт, он думал: «Вдруг сегодня…» И никому он об этом не говорил, даже отцу. Асе сказал, верно, только после того, как она сама разгадала эту его самую заветную тайну. Такая уж она оказалась всезнающая. Он только рассказал про маму, какая она красивая и отважная. И фотографии показал. У него было много фотографий. Еще дома он все их собрал и наклеил в альбом.

— Вот смотри, — говорил он, — вот это она еще для комсомольского билета снималась, а это для паспорта. А тут вся ее парашютная группа…

— Летчик, — сказала Ася. — Какой молоденький, совсем мальчишка.

— Это Ожгибесов. Такая фамилия. Саша Ожгибесов. А мама, видишь, в самолет поднимается. Это я из газеты вырезал.

Они сидели на диване в номере, горела только одна лампочка, и, чтобы лучше рассмотреть фотографии, Ася низко склонилась над альбомом, и тогда Сеня чувствовал на своей руке теплые толчки ее дыхания. И услыхал восторженный голос:

— Ох, какое платье! Бархатное.

— Да, красивое.

— Стоит, как прямо королева!

— Наверное, в театр собралась. Я уж не помню. А может быть, для гостей. Она любила, когда к нам гости приходили.

— А это она операцию делает?

— Нет. Кинохроника приезжала снимать ее. Вот это будто она идет в операционную. А в самом деле ее просто так заставляли ходить по коридору, и снимали в это время. А тут, смотри, ока в самолете больного везет. Это тоже для кино снимали. Много они тогда наснимали, а показали в кино всего за пять минут.

Тяжелая коса сползла с Асиного плеча, и пушистый ее конец рассыпался по странице. Ася смахнула ее небрежно, как сор со стола. Сеня перевернул страницу. Торжественно, словно по радио, Ася произнесла:

— И тут началась война.

— Да. Мама пришла прощаться. Видишь, в форме? Тогда погон еще не было. Я ее все время снимал, пока пленка не кончилась. Видишь, сколько снимков? А это папа нас снял.

Ася прошептала:

— И не заплакала ни разу?

— Все мы плакали потихоньку друг от друга.

— Я бы не смогла. При всех бы разревелась.

— Пришлось — смогла бы.

— Может быть, — вздохнула. — Вот и альбому конец. И теперь вы даже и не знаете, где она.

Почувствовав, что разговор грозит соскользнуть на унылую тропинку сожалений, Сеня мужественно проговорил:

— Ничего. Мы — ленинградцы. Все выдержим!

Ася просто спросила:

— А мы, уральцы, по-твоему, хуже?

Этот вопрос вызвал не вполне еще понятный для него протест. Как можно сказать про нее, про уральскую девочку, что она хуже кого-нибудь? Да бывает ли лучше-то?

— Что ты! — воскликнул он. — Ничуть не хуже!

Глядя прямо в его вспыхнувшее лицо, она твердо сказала:

— Нет, с ленинградцами никто не сравнится. Им труднее всех. А они и не думают сдаваться.

— Никто не думает.

— Ну, значит все мы одинаковые.

Она взяла альбом и положила его себе на колени. Он повторил ее вздох, глядя на ее руку, поглаживающую зеленый бархат переплета. И ему захотелось погладить эту руку, маленькую и не потерявшую еще детской припухлости, девчоночью руку. Он подавил это неожиданное желание. Никогда раньше и в голову не приходило, какие там у них руки, у девчонок. Очень надо!

Но тут вдруг она сама, очень неожиданно, положила свою руку на его руки. Сеня присмирел и увидел очень близко, у самого своего лица, ее широко распахнутые глаза с такими большими и бездонными зрачками и влажными ресницами, что он невольно подался назад. Но тут она удивила его, прошептав:

— Слушай! Слушай, вдруг найдется кто-нибудь из раненых, который встречал твою маму!.. Ведь бывает же. Услышит твою фамилию и спросит…

Не отрывая своего взгляда от ее бездонных зрачков, Сеня изумленно спросил:

— Да ты что? Что ты?

Он подумал, что Ася, заглянув в его глаза, прочла в них его самую тайную, как надежду на чудо, самую главную его мысль. Он и от себя-то старался скрыть ее, боялся спугнуть. А она видела сразу.

— Ну и что же? — продолжала торопливо нашептывать она. — И ничего тут нет такого невозможного. Ведь их, раненых-то, тысячи. Вдруг кто-нибудь, вдруг даже сам Ожгибесов? Оч может быть. Сейчас все бывает, если война.

И так она все это рассудительно нашептывала, что Сеня и сам начал думать, что все может случиться и никакого не будет чуда, если явится не кто-нибудь, а именно Саша, неизменный мамин летчик. Именно он, и никто другой.

— Все возможно, — признался он. — И я сам так думаю. Если хочешь знать, я давно на это надеюсь и все высматриваю. На каждом концерте.

Перебивая его признание и даже не считая это признанием, она повторяла:

— Правильно. Так и будет. Правильно.

И с этого вечера они вместе начали ждать, когда случится чудо. Да нет, чудес ведь не бывает, даже во время войны. Случится то, что должно случиться: человек не может исчезнуть без следа. Так не бывает. Особенно такой красивый и такой бесстрашный человек. Он обязательно должен напомнить о себе.

В ТЕМНОТЕ

Ведущий объявил:

— …Аккомпанирует Семен Емельянов.

Сеня привычно пошел к роялю, пристально вглядываясь в лица зрителей. И он увидел то, что так долго ждал, но совсем не так, как ждал и рисовал в мыслях. Где-то в глубине зала, среди госпитальных халатов, пижам и ярко белеющих бинтов, возникло движение. Какой-то человек в сером халате, поднимая над головой толсто забинтованную руку, не то оберегая ее от случайных ушибов, не то прикрывая лицо, двинулся к выходу.

Сеня успел увидеть только его сгорбленную спину и нелепо торчащую вверх толстую култышку. Он стоял, положив руку на рояль, и все думали, что он просто пережидает шум, возникший в зале. И певица — тоненькая девочка с третьего курса — тоже так думала и в ожидании поправляла кружевной воротничок на своем концертном платьице.

А человек около самой двери на секунду опустил руку, и Сеня тут же узнал его.