Николай Борискин - Туркестанские повести Страница 21

Жил Акимушкин в одной комнате с Родионовым. Свободное время Кузьма проводил в техническом классе, домой приходил только спать. А Николай запирался один в комнатушке и задумчиво перебирал струны гитары. Присох к одной нехитрой песенке:

Много девушек на свете…Пой, гитара, пой!Только я одну приметил,Верен ей одной.

А она не замечает.Пой, гитара, пойО моей тоске-печалиПо любви большой.

Много девушек на свете…Пой, гитара, пой!Может быть, она ответитНам с то-бой.

Девчата жили в домике напротив, но Акимушкин теперь не искал встреч с Валей, даже занавеску в окне задергивал, чтобы не смотреть на ее окно. Он только пел. А петь никому не возбраняется. Мало ли какая у человека привязанность: один радиолу гоняет, другой до полуночи сидит над книгой, третий любит петь. А что песня грустная, так тут уж дело вкуса.

Я брожу по нашему маленькому городку и думаю об Акимушкине. Под ногами шуршит редкая опаль с кустарника и малорослых деревьев. Над головой звезды мигают. Крупные, как яблоки. У нас, на севере, они мельче. Где-нибудь далеко-далеко пронесется метеорит, и я думаю: «Чья это заветная звездочка погасла? Может, какой-нибудь парень подарил своей любимой, А теперь нет его, подарка».

Иногда падают звездные дожди. Это красиво. Об этом есть даже стихи:

…Но за теми дождями звездными,За вселенскою уймою верстРазгорается даль непознаннаяМолодыми гроздьями звезд.. . . . . . . . . . . .Звезды падают и рождаются.

Порой мелькают над горизонтом огоньки сверхзвукового истребителя.

Ночь полна огней, приглушенных звуков, вздохов. Неправда, что ночью замирает жизнь. Именно в это время я услышал однажды тихую песенку Коли Акимушкина. Хотя и пелось в ней о «тоске-печали», но безысходной грусти она не рождала, Светлая, душевная исповедь о чистой любви. Только большой жизнелюб способен на это. Ведь любовь — олицетворение жизни. Коле кажется, что поет он только для себя. Но это не так. Я тоже слушал его. Да что я! Вон взметнулась занавеска на окне девичьего общежития, показались две головки: беленькая — Доры Нечаевой и черная — Иры Хасановой. Девушки знаками подзывают Валю, что-то говорят ей, но та остается в глубине комнаты. Стоит как скованная. Она, конечно, тоже слышит Колю, но думает, наверно, об Андрее. Занавеска опустилась.

«Ночь. Ноченька. Ночушка», — читал я где-то и теперь повторяю эти слова, беспричинно радуясь. Впрочем, не совсем беспричинно: сегодня отослал Людмилке письмо в ответ на ее открытку, вспомнил Подмосковье, лес, наши прогулки по чаще.

Лес начинался неподалеку от ее дома, сразу же за асфальтовой дорогой. Сначала шел кустарниковый подгон, среди которого красовались медно-красные стволы многолетних сосен. Потом лес начинал густеть, лишь изредка попадались старые огнилки да свежие пни, клейменные лесничим: видно, жуки-древоточцы сгубили стволы и, чтобы зараза не перекинулась на другие сосны, больные пришлось порушить.

Были и просеки — узкие длинные коридоры, тянувшиеся в лесную сутемь. По обочинам буйствовали травы, поднимались зеленые резные крылья папоротников, черемушник и калинник. А за ними опять шли сосны, ели, иногда мелькали белоногие березки. Возле одной из таких лесных балерин нас сфотографировал Леня, младший брат Людмилы. Я прислонился к березе, а улыбающаяся Люда вскарабкалась мне на плечи. Тоненькая, стройная, в красном платье с белыми пятачками, она смотрит на мир нетронутой свежести и дивится: до чего хорошо!..

Видишь, Коля Акимушкин, что наделала твоя скромная песенка: и песок мне не песок, а хвойный наст; и пустынные акации — не маленькие деревца, а роща моей любви; и безвкусный пустынный воздух кажется мне удивительным напитком — пьешь не напьешься.

А еще мне хорошо нынче потому, что Гриша, вопреки моим ожиданиям, не стал отказываться рыть в песках окопы, траншеи, укрытия для машин и людей. Мне было всегда немного неудобно за него, такого неприспособленного, со странными взглядами. Может быть, теперь он поймет наконец, что источник творчества — деяние, а не просто созерцание…

Мне приятно и то, что Галаб Назаров остался за командира взвода вместо лейтенанта Семиванова. Мы почти одногодки с ним, а ему доверяют вон какое большое дело! Сегодня он попробовал сдвинуть состав расчета на один номер.

Третий работал за второго, второй за первого, а первый за старшего. Это оказалось не таким простым делом, каким оно представлялось нам на комсомольском собрании. Здесь штурмом не возьмешь. Заряжание произвели в два раза медленнее положенного.

— «Давай-давай» не подходит? — лукаво спросил Саша Новиков. Он и сам знал, что не подходит, но не мог удержаться от вопроса — очень уж ребята приуныли.

— Надо каждому крепко усвоить то, что он обязан делать за соседа, и самостоятельно тренироваться, — решил сержант.

С ним согласились и приступили к делу. До этого Назаров сам работал за третьего номера. Теперь он подошел ко мне:

— Попробуй.

— Что?

— За Новикова сработать.

— А что я должен делать?

— На вот, почитай обязанности. — И протянул мне толстую книгу в красном переплете.

Как он действует, третий номер? Листаю книгу…

Читаю дальше. Так, понятно. Теперь можно попробовать за Новикова. Тороплюсь и, конечно, делаю промахи. Ребята подшучивают надо мной, но все-таки помогают управиться с новыми для меня обязанностями.

Перерыв.

Мокрые выходим из окопа. И соседи выходят. Тоже тренировались. Глядим на белый свет и улыбаемся: рады.

А «белый свет» все еще прекрасен, хотя ноябрь перевалил далеко за половину.

— А у нас, на Тамбовщине, — проводив глазами лебяжий косяк, мечтательно сказал Новиков, — скотину на зимний постой загнали, по деревням бабы забивают кур, гусей да уток к праздникам. У нас и Седьмое ноября празднуют, и Михайлов день, и Филипповки, и Юрьев день, и зимний Георгий…

— Сколько же у вас праздников? — засмеялся Галаб.

— А почти каждый день в эту пору. Делать нечего — вот и празднуют, — балагурил Новиков. — Хозяйкам лишь бы мужей посытнее накормить, спиртным угостить — все, глядишь, поласковей будут. Ну а те и рады — Матренин ли день, Гурия ли — был бы предлог.

Саша мечтательно вздохнул:

— Люблю предзимье. Первые, еще незябкие морозы, звонкий ледостав, пушистый иней… В детстве в ноябре я всегда выгонял домового, облизывал косточки на куриных именинах, слушал воду.

— Как?

— Очень просто: тихая вода — хорошая будет зима; шумная — жди жгучих морозов, бурь с посвистом, языкастых метелей…

— А я ни разу не видел настоящей зимы, — сожалеюще произнес Галаб Назаров.

— Ты много потерял, старшой, — ответил Саша. — Сыплются тонкие белые звездочки, а ты идешь по первому снегу, дышишь во всю грудь и печатаешь следы: хруп, хруп, хруп. Понимаешь, никто еще не ходил, ты — первым. Тишина кругом первозданная. Крикнешь: «Ого-го-го!» — далеко летит, дробится эхо. А ты слушаешь. Слушаешь самого себя.

Саша сладостно потянулся.

— Или на коньках выйдешь первый раз. Лед под тобой цвенькает соловьем: тюи-тьи, тюи-тьи… Шапку сдвинешь на макушку, пригнешься и летишь стрелой. Сердце вот-вот от счастья выпорхнет, щеки горят на ветру, а ты летишь по стонущему льду, прибавляешь и прибавляешь скорость, и кажется, что ты уже не на пруду, а где-то в межзвездье, и не деревенский мальчишка, а сам бог…

А с горки не катался? У-у! Я, бывало…

— Тянешь? — неожиданно спросил Герман Быстраков, первый номер в расчете.

— Что тяну? — не понял Новиков.

— Перекур. О секундах-то забыл… Пошли в окоп.

Встали, будто надышались зимней свежести от Сашиных рассказов.

— Пошли.

В ракетном окопе снова послышалась команда:

— Расчет, боевое положение!

И все пришло в движение: люди, ракеты, пусковая установка. Солдаты тренировались, брали за горло время, ставшее не отвлеченным понятием, а предметным, ощутимым до каждого мгновения. И тот, кому оно не давалось, стискивал зубы, ворчал, бранился, но продолжал погоню за ним.

Глава четырнадцатая

Я не был здесь летом, но и сейчас, осенью, эта площадка вызывала у меня чувство настороженности. Ничего не боялся только старший техник-лейтенант Бытнов. Я не раз видел его на площадке в обычной одежде, в то время как все остальные в своих специальных костюмах были похожи на фантастических марсиан.

Как-то вечером, когда я заканчивал свое очередное самостоятельное занятие по ракете в техническом классе, ко мне подошел Другаренко:

— Посмотри, — сказал он. — Подойдет?

Это был чертеж навеса, вернее, цветной рисунок, выполненный довольно искусно.