Евгений Рожков - Осень без любви Страница 21

Вот и пошел Мануйлов устраиваться в сторожа. Начальник военизированной охраны, седой майор с желтоватым, болезненным лицом, посмотрел исподлобья на Мануйлова и сказал:

— С такой, извини, будкой стену с разбега на вылет можно прошибить, а ты в старушескую должность лезешь. Не дело это… На стройках рабочих рук не хватает, а ты!..

Юморист был начальник, но Иван на него не обиделся, только скривил на лице болезненную гримасу и ответил:

— Вы не глядите, что у меня такая внешность румяная, внутри-то изболелось все. Стал бы я тут в сторожах отираться, если бы не болел. У меня легкие того и печенка не в порядке.

Для убедительности Иван хотел сказать, что у него больна и селезенка, но побоялся, переиграть в таком деле тоже ведь нельзя.

Майор как-то сразу сник, посмотрел на парня жалостливым взглядом. Он сам давно и тяжело болел, и от того был таким сердобольным.

— Легкие-то от чего больны? — спросил начальник и в душе уже решил помочь парню.

— Туберкулез, — уверенно ответил Иван. — В послевоенном детстве застудился.

— А печень что ж?

— На возбудимой почве, — не моргнув соврал Иван.

— Как это? — не понял майор.

— Отец в пьяном виде много бил.

Майор почесал затылок, тяжело вздохнул, еще раз посмотрел на парня, теперь уже влажными, добрыми глазами, как смотрят матери на больных детей, кашлянул виновато в кулак, будто попросил прощение за отца, который бил Ивана, и спросил тихо:

— Тебе, значит, место потеплее надо и поспокойнее?

— Выходит так, — потупившись и нагоняя на себя излишнюю скромность, ответил Иван.

— Так и быть, направляю я тебя на хорошее место.

Охранять Ивану поручили теплый, расположенный в отдалении от поселка, склад. Место это было действительно спокойное. Днем Иван валялся на топчане, поплевывая в потолок, и ночью преспокойненько, безмятежно спал. Воров здесь не было, и начальство не беспокоило.

За работу сторожем Иван получал семьдесят рублей, плюс столько же начисляли по северному коэффициенту, да еще семьдесят рублей доплачивали, когда у него стало сто процентов надбавок. На этой работе полагалась спецовка: ватник, шуба, шапка, галифе, гимнастерка, сапоги, ботинки, валенки.

Иван в сторожах не больно перерабатывал, вскорости он устроился вахтером в контору геологов — сидел днем у двери и смотрел, чтобы чужие люди не проходили. Дежурил в конторе Мануйлов через день, и основной работе сторожа эта работа не была помехой. За вахтерство Ивану перепадало чуть меньше ста рублей.

Позже Мануйлов пристроился гардеробщиком в ресторане. Тут совпало так, что после дежурства в конторе геологов он шел дежурить в ресторан, который открывался с семи часов вечера три раза в неделю. Одевал и раздевал Иван посетителей до часа ночи, а потом шел домой. Правда, в этом месте Ивану Мануйлову платили совсем мало, всего шестьдесят рублей, но подвыпившие гуляки: геологи, моряки, золотодобытчики с приисков, простые работяги порой бывали так щедры — поможет Иван одеть кому-то ватник — суют рубль, а то и трояк.

Так вот и жил Мануйлов, при деньгах, в тепле, не перерабатывая. Все было хорошо, только одно смущало: всяк, кому не лень, подтрунивал, насмехался над ним. На хороших харчах да от малоподвижного образа жизни Иван располнел, раздался вширь, стал походить на толстую сонливую торговку, что сутками сидят за прилавками городских базаров.

По натуре своей Мануйлов был человеком спокойным, а тут еще такая работа, он и вовсе размяк: ходил позевывая да почесываясь.

Люди, конечно, большей частью из зависти, как думал сам Иван, всякий раз напоминали ему, что с такой «будкой», как у него, надо не у двери сидеть, а вечную мерзлоту ломом долбить. Больше всего охочи до шуток были геологи. Между собой Ивана они звали Мордоворотом, и это ему особенно было обидно. Морды-то он никому не своротил и ни от кого своей не отворачивал.

Но из этого тягостного, обидного донельзя положения Иван Мануйлов все-таки нашел выход. Полгода он не стригся и не брился и отрастил себе широченную, какие носили раньше раскольники да купцы, окладистую бороду; длинный волос на голове спутался, и она походила на большущее запущенное грачиное гнездо, которое вьют птицы из прутьев на деревьях. От такого вида Мануйлов сразу «постарел» лет на двадцать. Теперь его все стали звать «Дедом», порой действительно считая, что он пожилой человек, хотя Ивану было только двадцать девять лет.

Друзей у Ивана не было. Да к чему они? Теперь пошли такие друзья, знай в какую-нибудь беду втянут. Сколько он видел таких «закадычных» друзей. В ресторан идут в обнимку, целуются, будто братья, а потом зальют за воротник и раздерутся до того, что разнимать их приходится милиции.

Была, правда, у Мануйлова приятельская семья, куда он изредка наведывался чайку попить и поговорить о всяком разном. Особенно он любил поговорить о политике. На дежурствах от скуки Иван перечитывал от строчки до строчки все газеты, какие только попадались ему. События, что происходили в разных странах; землетрясения, перевороты, забастовки, убийства, авиационные катастрофы, грабежи, тюремные голодовки, облавы на наркоманов он запоминал так хорошо, что даже через пять лет мог рассказать, где и что было. Поэтому Мануйлов считал себя большим знатоком в политике.

Дмитрий Прорехов, к которому похаживал Мануйлов, работал охотоведом. Поговорить о политике он тоже был горазд, но больше всего ему нравилось покритиковать местное начальство, с которым был почему-то в непримиримой кровной вражде. Так как Мануйлов был человеком безопасным, неболтливым, то Прорехов и говорил с ним обо всем.

— Наш главный профсоюзный бог сказывает мне осенью, мол, ты, Прорехов, не больно лезь из кожи, — повествовал охотно за чаем охотовед. — Ты по уму действуй, кого гоняй, а кому в охоте и волю давай. Такой у него, значит, тонкий подход. Потом говорит, мол, тут ко мне начальник из области приезжает развлечься, так не пугай нас, мы, мол, поедем поохотиться в такое-то место. Я, соответственно, отвечаю, мол, пожалуйста, жалко, что ли, дичь вы всю не убьете. Правда, в том месте запрещено охотиться, но мы люди свои, сочтемся. Он, конечно, рад. Ну уехали они на вездеходе, а я в то место, соответственно, общественный патруль посылаю да подбираю таких принципиальных ребят, что клочья летят от браконьеров при встрече с ними. Ну, соответственно, накрывают они их там, привозят, как положено, акт, я, естественно, даю делу ход. Начальника, значит, крупно штрафую и передаю дело в вышестоящие органы, и его еще бреют по служебной и партийной линии. Как-то, значит, встречаюсь с ним, а он отворачивается, не здоровается. Думаю, давай-давай, пыли дальше, мы, соответственно, и без здорованья обойдемся. Так вот, от охоты я его разом отучил. Теперь силком не заставишь ружье в руки взять. — Прорехов, довольный, смеется, и лицо его, крупное, угловатое, краснеет, и маленькие, серенькие глазки поблескивают.

— Слыхал, наверное, — вступает в разговор Мануйлов, — в прошлом месяце в газетах печатали, что короля в одной африканской стране с кресла спихнули? Закабалил, пишут в газетах, простой народ.

— Так ему и надо! Засиделся, видать, и морду от народного бедствия стал воротить. У нас тоже некоторые начальники от народа морду воротят. Это правильно, чтобы король-то долго не сидел, так его, соответственно, и столкнули. Видать, пришла очередь другому сидеть на троне, — с тихим восторгом, будто и ему вот-вот выпадет черед сидеть на каком-нибудь королевском троне, говорит Прорехов.

Жена охотоведа, тихая, обходительная женщина, полненькая, кругленькая, с чистой белой кожей, поблескивающей глянцевато, будто ее отполировали и покрыли лаком, редко вмешивалась в разговор мужчин. Она все время была на кухне — жарила, парила, мыла, стирала. Иногда она все-таки подсаживалась к столу, слушала со спокойным, глуповатым, безразличным видом, о чем спорят хозяин и гость, и молчала все, а если уж и встревала в разговор, то всегда невпопад, и Прорехов на нее сердился.

— Ты бы поменьше, соответственно, встревала куда не следует, — говорил он. — Политика — не женское дело. — И он ерзал сердито на стуле, как-будто ему было неудобно сидеть.

— Нет, правда, чего они там бастуют, королей спихивают, жили б спокойно? — невинно, по-детски лупая своими большими глазами, говорила она. — У нас вот, к примеру, все есть. Мы с Димой не очень-то помногу получаем, не как некоторые, но нам всего хватает. Мы продуктами хорошо запасены, и вроде деньги некуда тратить. Рыбой Дима еще с лета запасся, дичи в банках законсервировали, а из колхоза совсем недавно тушу оленя привезли за то, что Дима хорошо угодья охраняет, — мяса, значит, у нас тоже вволю. Летом я грибов, ягод насобирала, живем теперь преспокойненько.

— Ты главного вопроса не понимаешь, — насмешливо говорил Прорехов и весь растворялся в добрейшей чванливой ухмылке. — Это ж классовая борьба. О чем тебе и толкуют, что не лезь в политику. Женщинам там, соответственно, делать нечего.