Лев Правдин - На всю дальнейшую жизнь Страница 21

— Ох, не срамись, сосед!

Шонин обмяк сразу, как и вспыхнул. Он безвольно опустил руки, тупо глядя под ноги. Крутилин подтолкнул его:

— Пойдем.

Пошли.

— Ты вспомни, Ваня, — заговорил Крутилин, шагая рядом с ним по дороге, — сколь не прав ты передо мной: я старше тебя, хоть и не на много, а все ж помню, как тебе еще штаны с прорехой позади шили. А ты как обидел наш колхоз. Прошлогодний съезд ударников вспомни, и тебе ясная картина предстанет. А ты радовался, как единоличник соседской беде радуется. Ты сейчас себя переломить не можешь. Хочешь, я сейчас верну своих ребят. Сам справишься?

— Ничего мне не надо, — глухо ответил Шонин.

— Вот и хорошо. И давай не будем знамена делить. Давай урожай сравнивать.

Гроза пронеслась над степью, и все увидели, что мир полон чудес и обновлений. Вдруг выросла и бурно зазеленела трава, и все засияло: и солнце, и воздух, и глаза людей, и каждая капля, и каждая душа. Все было, как в первый день творения. Все страсти и все волнения тоже приобрели первородный оттенок. Они не казались такими сложными и потрясающими в эти послегрозовые минуты.

Роман так и подумал: все ушло, смыто ливнем, отгремело, и наступила тишина. Он шел по сверкающей траве, его конь верно следовал за ним, мягко ударяя копытами о влажную землю. Все ушло, и все еще впереди.

Он остановился. Конь положил свою теплую морду на его плечо и, затрепетав чуткими ноздрями, сочувственно вздохнул. На этом и закончились все размышления о невозвратном. Все, что началось вслед за этим, оказалось еще посильнее грозы и разрешило многие вопросы любви и ненависти.

Остановившись на горе, откуда начинался спуск к Урени, Роман собрался передохнуть и полюбоваться причудливым узором, который вычертила река по зеленой степи. И строгим узором плотины, огромного пруда, и четкой линией защитной дамбы, начертанными рукой человека.

Взглянул и обмер. И было отчего: со всех сторон в Урень стремительно сбегали мутные потоки. Река вышла из берегов. Вода в пруду перехлестывала через дамбу. На месте плотины видны только лоснящийся на солнце крутой вал и клочья серой пены, взлетающей высоко вверх.

Нет, гроза не только обновляет мир и души, она еще и сметает все, что непрочно стоит в мире и в душе. Скорей туда, где еще бушует гроза!

Он вскочил в седло. Ветер засвистел в уши. Конь, всхрапывая и дрожа на скользкой, ненадежной земле, поскакал к реке. Авария! На противоположном высоком берегу мечутся люди. Что же, разве они не знают, что надо делать? Хотя и сам Боев тоже пока этого не знает. Только спрыгнув с коня у самой волны, он увидел, что опущены все заслоны и воде нет другого выхода, как только через гребень плотины.

Надо немедленно поднять все заслоны. Потом, когда будет пущена гидростанция, эта работа не займет много времени и труда. Нажал кнопку, и механизмы поднимут или опустят заслоны. А сейчас надо поднимать вручную. Но для этого надо еще добраться до ручного ворота.

У его ног, набегая и отступая, теснились мутные волны, очень на вид невинные и даже украшенные легким кружевцем пены. Ох, как они опасны и коварны, эти волны, стоит только зазеваться.

Люди на том берегу что-то собираются предпринимать: тащат веревки, багры. Боев не может ^различить их, да у него и нет на это времени. Он видел только один способ спасти плотину, и только один человек мог это сделать. Эта честь и эта опасность выпали на его долю. И вот почему.

Для того чтобы добраться до ручных воротов, над гребнем плотины построены временные мостки. Раньше они казались очень надежными и даже не лишенными удобств. Тут были даже перила, облокотившись на которые можно было полюбоваться на шумящую внизу воду и помечтать хотя бы о недалеком будущем.

Сейчас все не так. Все казалось неудобным, ненадежным: и мостки, и перила, и особенно будущее.

Все ненадежно — мостки с той стороны уже частично рухнули, смытые водой. Да и здесь, где стоит Боев, им тоже долго не продержаться.

Тем более надо спешить.

И он поспешил пробежать по ненадежным мосткам к первому вороту и только тут понял, что одному ему все равно не поднять заслона. А вода ревела под ним, и мостки тошнотворно вздрагивали, словно их била предсмертная лихорадка. Роману так и подумалось, когда он почувствовал эту лихорадку, и ему показалось, будто дрожит и бьется вся плотина, сопротивляясь чудовищному напору тихой степной речушки Урени.

Тихая речка! А тут в слитный густой гул врезался острый, как заноза, треск. Обрушились мостки и с этой стороны. Теперь только на середине еще надежно держались, потому что были прикреплены к бетонным выступам, в которых находились пазы для заслонов. Но мысль о надежности чего-либо сейчас казалась Роману лишенной всякого основания.

Он зло посмотрел, как исчезли в пучине мостки и как тут же вынырнули обломки досок. Пучина. А Сима сказала — «пучинка». Сейчас ей это и в голову не пришло бы.

С одной стороны пучина, с другой — необъятная, достигающая горизонта, водяная гладь. Она стремительно наплывает на плотину, и Роману кажется, что он сам несется по этой глади на непрочных, вздрагивающих дощечках.

Тихая речка Урень. Нет, еще не все кончено. Еще есть плотина и под ногами три доски. И что-то еще есть, прочнее всех плотин в мире.

Он посмотрел на высокий берег. Там были люди. Вот кто-то, кажется Фома Лукич, взмахнул кольцом веревок, бросил, но веревка не долетела и до первого ворота. Он бросил еще и еще, но скоро стало ясно, что из этого ничего не выйдет.

Потом Боев увидел, как от берега отплыла лодочка. В ней сидел один человек и, шибко работая веслами, выгребал на середину. А потом он бросил весла, и его понесло прямо к мосткам. Боев все понял, что от него требуется. Он сел верхом на мостки, покрепче обхватив ногами доски. Как только лодку поднесло к мосткам, сидящий в ней человек ухватился за крайнюю доску. Лодку выбило из-под него и бросило вниз, в серую пену.

Роман подхватил отчаянного пловца и помог ему взобраться на мостки.

— Степа, ты? Эх ты, Степан Васильевич!

Парень хотел что-то сказать, но губы не слушались его, хотя лицо пылало отчаянной удалью и дикой отвагой.

— Веревка, — наконец выговорил он, пытаясь непослушными пальцами развязать конец, привязанный к его поясу.

Другой ее конец находился на берегу. Роман помог отвязать веревку, и они вдвоем за нее вытянули привязанный к ней трос. Трос укрепили, замотав его вокруг выступа.

Степа закричал срывающимся петушиным голосом:

— Давай!

Но его не услыхал даже и Роман. Только сейчас он увидал, что уже наступил вечер, водяной вал внизу сделался багрово-черным, и он падал в черную бездну, откуда вырывались бесноватые смерчи пены. На берегу зажглись фонари. Их желтые огни заплясали в воде, и темнота сделалась гуще.

И еще он увидел, как от темного берега отделилась очень маленькая черная фигурка человека и, цепляясь за трос, начала медленно приближаться.

Сначала, сколько было можно, он шел, придерживаясь за трос. Потом, когда ноги перестали доставать дно, поплыл. Вода злобно нажимала на него, отрывала от троса, но человек был упрям и ловок, и ему каждый раз удавалось вывернуться. Вот он уже совсем близко.

Роман протянул руку, чтобы помочь взобраться на мостки, но сам не удержался и упал. В эту последнюю секунду, когда он коснулся черной сверкающей поверхности грохочущего вала, ему показалось, что под ним не вода, а что-то очень упругое и живое. Он как-то, не погружаясь в воду, скользнул по этому упругому, как по ледяной горке. Навстречу из черной бездны выбросились ликующие от ярости серые косматые звери, и на этом все было покончено. Темнота, холод, конец.

Романа колотила лихорадка. И Пыжова тоже. Все, что произошло, и все, что происходило сейчас, было неправдоподобно и даже фантастично, как во сне. Они оба лежали на одной печке под одним тулупом и так дрожали, что не могли сказать ни одного слова. А перед этим Пыжов, рискуя своей жизнью, спас Романа. Конечно, Роман и сам бы спасся, непосредственная угроза уже миновала, но Пыжов считал себя спасителем. И он все пытался сказать об этом:

— Д-д-д-дурило т-т-ты… — Он и еще что-то говорил, какое-то очень длинное и очень сложное слово, но все никак ему не удавалось довести его до конца.

Да Роман и не пытался понять, от пережитого он впал в какое-то состояние безразличия и все еще не мог понять, как все произошло, хотя отчетливо помнил все до мелочей. Только в первые мгновения, когда его захлестнула вода и он провалился в черную пасть, он потерял сознание. Только на несколько мгновений. А все остальное он помнит, хотя больше ничего и не было.

Через минуту после того, как он упал, сознание вернулось к нему, и только для того, чтобы он почувствовал то самое оцепенение, от которого он все еще не мог избавиться. Он чувствовал, что лежит на каких-то прутьях и волны перекатываются через него. Хотел открыть глаза и не смог. И пошевелиться не мог, и закричать. Ничего.