Владимир Христофоров - Невеста для отшельника Страница 21

Варвара Кирилловна с любопытством рассматривала председателя. Нравился он ей все больше и больше. И правился прежде всего своей открытой и, что ли, беззащитной хитростью.

— А я вам взамен подарок готовлю. Уговорил демобилизованных пограничников поехать в ваш девичий город.

— Это не подарок, а бомба замедленного действия. Парни найдут себе невест и… вернутся на Чукотку. Молодые от вас не уезжают.

Оба рассмеялись.

— Дорогая Варвара Кирилловна, поверьте, ребятам во как нужны вы с вашей светлой умной головой и добрыми вашими женскими руками, — нескладно заключил Тельман Ивтэкович, желая сказать этой пожилой женщине нечто вроде комплимента. При этом он взглянул на большие грубоватые мужские руки Лоскутовой и окончательно смутился.

Варвара Кирилловна громыхнула коробком спичек:

— Как условились, сейчас ничего не скажу.

Они поговорили о парашютном кружке, канатной дороге, вспомнили торговскую лошадь…

Председатель неожиданно хлопнул себя по лбу. Он открыл нижнее отделение сейфа и замер, потом медленно повернулся к гостье:

— Простите, Варвара Кирилловна, я и забыл. У меня ведь для вас есть еще что-то… — Он вынул сверток и развернул. — Это тоже оттуда.

Лоскутова осторожно взяла старую туфельку и конверт.

— Здесь письма, которые не удалось расшифровать. — Он вынул слипшиеся листки с блекло-голубыми разводами.

Варвара Кирилловна бережно рассматривала их.

— Да, совсем ничего нельзя разобрать. Мы с ним не переписывались. Нет, одно письмо он мне прислал, а я, кажется, не успела ответить. А это что? — Она развернула полуистлевший листок. — Боже мой, заявление в загс! Так и не успели. — Привычным жестом она стала искать папиросы, — Отдайте мне это, пожалуйста! Но откуда туфелька? Погодите, погодите… Неужели…

Она забытым молодым жестом отвела со лба седую прядь волос, тихо попросила:

— Можно, я примерю?

Она с трудом наклонилась, приставила рассохшуюся с множеством трещинок былого лака туфельку к своей полной ноге и надолго замерла в этой неудобной позе.

Тельман Ивтэкович нерешительно прикоснулся рукой к ее вздрагивающему плечу, нагнулся и вдруг поцеловал в висок, быть может, вспомнив в это горькое мгновение всех русских ребят, летавших в войну над Чукоткой и сложивших здесь головы.

Бухта Сомнительная

Лирическая повесть

Людмиле А.

Я прыгаю в яму с моржатиной; успевая удивиться — надо же, снег! Белое пятно, спросонья принятое за снеговое, превращается в клубок стремительных и яростных мышц. Они оплетают меня, мнут, давят. Из горячей распахнутой пасти с гофрированным розово-пегим небом вырывается хриплый рев. Пасть дымится белым парком. Я чувствую пальцами витые шейные мускулы — они, словно маленькие тугие змеи, отчаянно бьются в моих ладонях. И вижу только небо зверя. Оно меня пугает и тоже превращает в зверя. Хотя должны бы напугать клыки. Прекрасные молодые клыки! Они созданы, чтобы разрывать живую плоть и перемалывать кости. Но почему-то пугает это розово-пегое гофрированное небо, Я знаю, что все равно не дамся ему, я нее равно постараюсь дотянуться до своего ТТ. Пистолет съехал на живот. Кобуру с такой силой дергает вниз лапа медведя! Я с благодарностью успеваю подумать о своей давней привычке никогда не снимать оружие в тундре.

Белый медведь лежит. Моя правая рука вцепилась в горло с бьющимися мускулами. Левым боком и локтем я давлю его правую лапу, левой он дерет на моей спине куртку. Мне не видно, но, может быть, одной лапой он скребет мерзлую стену — осыпается мелкая галька и песок. Мышцы у нас обоих напряжены, точно готовые вот-вот лопнуть струны… У кого первого? Мы замерли и выжидаем, где ослабнет мускул, чтобы молниеносно взорваться новым ударом, Я начинаю постепенно приходить в себя, лихорадочно соображаю, как выпутаться из этой истории. Можно закричать, но страшно — крик послужит зверю сигналом к последней атаке. Пока он тоже в шоке. Неожиданно я делаю радостное открытие — оказывается, до сих пор я живу лишь потому, что подо мной лежит не взрослый медведь, а, по-видимому, годовалый. Взрослому зверю потребовалось бы меньше минуты, чтобы смять меня. Иному белому медведю и тысячекилограммовый морж не страшен. А во мне всего сто с небольшим.

От близкого звериного дыхания меня начинает вдруг мутить, кажется, что сейчас я потеряю сознание. Яма забита кислым моржовым мясом для ездовых собак охотника Ульвелькота. Но к этому запаху я привык, как привык и к самой моржатине.

— Коте-е-но-к! Где ты? — слышу далекий голос Лариски. — Котенок!

— Здесь, — шепчу я и начинаю злиться. Злюсь от того, что злюсь, а когда злишься, можно испортить все дело. В приступе бешенства можно на все плюнуть. И просто встать с опрокинутого медведя. Сейчас я злюсь на это дурацкое прозвище: «Котенок», Оно произошла от моего имени. Его придумала Лариска. Какой я котенок? А сейчас я действительно словно котенок.

— Котено-о-к! — опять раздается сверху. Я улавливаю в голосе нотки тревоги. Идет! Молодец моя Лариска! Я, кажется, слышу даже ее дыхание. Она никогда не кричит, у нее одно восклицание на все случаи жизни — «О!», но с множеством оттенков.

— О-о! Котеночек, ты что тут делаешь? — шепчет Лариска.

Я не могу поднять голову, и мне хочется выругаться. Однако не ругаюсь. Однажды, услыхав от меня довольно безобидное словечко, Лариса умоляюще попросила при ней не «выражаться», как она сказала. Она не хотела ни на йоту изменить свое представление обо мне. С тех пор я никогда при ней не ругаюсь.

— Возьми карабин! Быстро! — рычу я в пасть медведю.

Боюсь, что последнего слова она не расслышала. В иные моменты Лариске не откажешь в ловкости и силе молодой пантеры. Кстати, ее так и называли в школе — черная пантера.

Я уже слышу лязг затвора и чувствую, как ствол карабина тычется в мой оголенный затылок.

— Да не в меня. Ниже! — кричу я изо всех сил. Бедняга, у нее, видно, дрожат руки. — Скажи перед выстрелом, — задыхаюсь я от натуги, — Обязательно скажи… Мне надо руку убрать. — Карабин, наверное, сейчас нацелен на узкий лоб медведя и вполне возможно, что пуля, пройдя сквозь череп, попадет в мою руку.

— Стреляю!

Одновременно с грохотом выстрела я отдергиваю руку, и челюсти медведя смыкаются на моем запястье. Его тело дважды судорожно вздрагивает и расползается, будто студень. На меня валится Лариска. Приятно пахнет пороховым дымом. Ствол карабина она засовывает в пасть медведя, и я вынимаю окровавленную руку Она осторожно берет ее и прикладывает к своей щеке Я слышу хлюпающие звуки, но всхлипы резко обрываются она знает, что я не люблю слез.

— Давай, Котенок, скорее. Я тебе помогу. Все хорошо, все хорошо… Главное, ты жив. Не переживай Поднимайся, милый! Вот так. Теперь становись мне на спину.

Я валюсь на ее хрупкую, узкую спину и хватаюсь одной рукой за край ямы. Сыплется галька. Лариска не выдерживает моего веса и приседает. Это не дело.

— Подожди, давай вот так. — Она с силой толкает меня, и я переваливаюсь за край ямы. Вот черт, откуда в ней такая сила?

Наш дом стоит неподалеку, на косогоре. Все на месте: слева океан, забитый торосами разного цвета — от бутылочного до голубого и розового: справа — огромная рыжая долина, заканчивающаяся уже по-осеннему мрачными и величественными горами; старая банька, разваленный вездеход возле крыльца. В который раз я опять думаю о собаке. Если бы была собака! Все этот жадный Ульвелькот: до начала охотсезона никаких собак!

Неизвестно, кто кого ведет. Лариска обхватила меня обеими руками, и это очень мешает передвигаться. С пальцев раненой руки на серебристо-серую траву падают темные капли.

Вот и дом. Мне жалко мою куртку, и я пытаюсь ее стянуть. Но Лариска проворно вспарывает портняжными ножницами кожаный рукав, потом свитер, потом рубаху. Ловко перетягивает жгутом предплечье. Мне страшно смотреть на свою изуродованную руку. Первая мысль — как работать? Бинт, смоченный в йоде, холодит и сразу опаляет огнем. Пока Лариска колдует над раной, я свободной рукой стираю кровь с ее щеки, тыкаюсь носом в ее черные курчавые волосы и шепчу.

— Баранья ты Башка…

— Это ты баранья башка, — ласково откликается Лариска. Она очень редко ворчит на меня. Нет, совсем никогда не ворчит. Но на этот раз в словах упрек: — Это ты баранья башка. Зачем ты убрал руку? Я ведь все понимаю.

— Зачем, зачем… Теперь можно рассуждать. Пули боится каждый кусочек тела. Независимо от меня, — Я, конечно, оправдываюсь, и мне стыдновато, что я поспешил отдернуть руку. А как знать? Пуля могла раздробить кость, и тогда осталось бы идти в инспектора Госстраха.

— Ну, да ничего. С рукой пока все. Давай теперь я тебя осмотрю. Может, еще где царапины. Вон на спине живого места нет, на коленях. — Она раздевает меня, и я замечаю, что делает она это с видимым удовольствием собственника. Раньше она никогда не видела меня в таком виде, но теперь мне деться некуда, а она очень довольна. Ее лицо время от времени озаряется радостью открытия: