Андрей Черкасов - Человек находит себя Страница 22

«Вот когда я должна сделать самое нужное, — мысленно говорила себе Таня, — самое нужное и самое трудное: правильно шагнуть, когда шагнуть некуда!»

Таня снова пришла к Николаю Николаевичу.

— А что, если вам пойти по теории музыки, Таня? Все-таки родное дело. Вы бы подумали, — осторожно посоветовал он.

— Николай Николаевич, вы поймите, — сказала Таня, с силой прижимая ладони к груди. — Я хотела войти в искусство, но разве можно в него протиснуться насильно? Нет, я хотела жить в нем, а не околачиваться! Мне нужна музыка, само звучание во всей его силе, и чтобы все кругом звучало, и все во мне… Жить стоит только для этого! Я сознаюсь вам: я уже решила, но еще не решилась… мне чего-то недостает, какого-то маленького, последнего толчка… Мне нужно идти на работу… к станку. Я хочу этого и боюсь шагнуть, и понимаю, что это необходимо… Если бы кто-нибудь просто взял меня и, завязав мне глаза, перенес на фабрику, в цех… Если бы заставили меня!

— Есть такая сила, Таня, — несколько взволнованно, но твердо сказал Николай Николаевич. — Эта сила — вы сами.

Николай Николаевич взял Танину руку и горячо пожал ее.

Идя к своему учителю, Таня ждала, что он будет утешать ее, говорить жалостливые слова, наперед знала, что она обязательно расплачется, а он…

«Сильный человек… — повторяла про себя Таня, возвращаясь домой. — Ну разве я похожа на сильного человека?» Она ехала, потом шла, снова ехала, никого и ничего не замечая вокруг. С усилием поднялась по лестнице и, войдя в комнату, еще не раздеваясь, сказала:

— Авдей Петрович, я решилась…

Через два дня она уже работала подручной у строгального станка.

Неопределенность — первая ступенька надежды. И пока решение не было принято, Таня все еще чувствовала себя отчасти человеком искусства. Лишенная возможности вернуться в него, она не переставала надеяться, что это еще не конец. Но шаг был сделан, все определилось, и надежда — когда-нибудь вернуть потерянное — погасла. Силы поддерживать стало нечем.

Но не одно это угнетало. Придя в совершенно чужой мир, Таня не нашла еще в нем своего места, не ощутила себя нужным человеком.

В первый день работы, вернувшись домой, она отказалась от еды, улеглась на свою постель и долго лежала с открытыми, устремленными в потолок глазами. От шума станков разболелась голова, и сейчас сильно стучало в висках. В мозгу билась неотвязная мысль: «Я никто! Я не нахожусь нигде! Я вне жизни!» Так продолжалось долго.

Однажды Авдей Петрович, обычно не тревоживший Таню расспросами, покачав головой, сказал:

— Что, Яблонька, сердечко к делу не прифуговывается?..[1]

— Плохо, Авдей Петрович, — ответила Таня глухим голосом. — Я ведь по-прежнему совершенно никто…

— Ничего, ничего, — успокаивал он, — дерево под полировку после пилки да строжки тонюсенькой стружечкой доводят, чтобы душа в нем просвечивала. Из-под топора и корыто готовым не выходит. Терпеть надо.

И Таня терпела. В словах и советах Авдея Петровича она угадывала давнюю крепкую любовь к своему ремеслу, которое стало искусством. Чем-то светлым и чистым веяло от этой влюбленности в простое дело. По вечерам Таня тайком вытаскивала из ладоней занозы и вздыхала по поводу того, что «сердце к делу прифуговывается так медленно», что стружечки такие «тонюсенькие», что и разглядеть почти невозможно…

Вскоре случилось так, что Танина станочница заболела среди смены. К станку поставили Таню. Она очень боялась, но смена прошла хорошо. Вечером Авдей Петрович удивился ее радостно блестевшим глазам.

— Сама со станком управлялась, — сказала Таня, — и, кажется, сильно проголодалась. — Она улыбнулась первый раз за последнее время.

— А ну, покажи ладошку! — прищурился старик.

Таня протянула руку.

— Ага, есть начало! — довольно проговорил он, рассматривая волдыри свеженьких мозолей у оснований пальцев. — Настёнка, приказ поступил: в ужин выделить нашей станочнице добавочную порцию! — Он довольно рассмеялся.

На другой день у Тани появилось первое серьезное затруднение: нужно было настроить станок на строжку очень ответственной детали, да еще с фигурными ножами. Она побежала к Насте.

— Сейчас Федю пришлю, — успокоила ее подруга.

Федя был дежурный слесарь их смены. Таня знала его, частенько видела у станков и особенно у Настиного фрезера, куда он заглядывал что-то уж слишком часто. Наверно, поэтому Настя имела над ним особую «неофициальную власть». Федя помог Тане настроить станок, показал, как выверять на головках ножи, как регулировать прижимы и направляющие линейки… Станок заработал «с места» без всяких капризов.

«Обязательно изучу свой станок до последнего винтика!» — решила Таня.

Недели через две она не пришла домой после смены, Вернулась только в час ночи.

— Ты, Яблонька, что, в трубочисты поступила? — с шутливой ехидцей спросил Авдей Петрович, прищуренным глазом разглядывая грязные масляные пятна на ее лице.

— Слесарям помогала станок разбирать, — ответила Таня. — Авдей Петрович, милый, родной вы мой человек! Какое вам спасибо за все… за ваше… за ваше…

Обессиленная Таня опустилась на стул.

В начале мая на фабрике открылись подготовительные курсы для желающих поступить в лесотехнический институт. Третьей в списке стояла фамилия строгальщицы Татьяны Озерцовой. В августе она выдержала экзамен, и ее зачислили на вечернее отделение. Вихрем понеслось время. Таня работала, четыре раза в неделю ходила на лекции, занималась дома. Постоянная нехватка времени спасала от мучительного углубления в себя. «Так легче, — говорила она, — не знать ни минуты покоя, не иметь времени оглянуться назад, видеть только то, что впереди, и бояться одного, что не успею сделать в срок все, что сделать необходимо…»

Бросив музыку, она продолжала любить ее с каждым днем все сильнее, а свое новое дело, которому училась теперь и которое делала ежедневно, не полюбила еще до сих пор по-настоящему. Но она знала, что обязательно заставит себя полюбить его.

Однако, чем больше постигала Таня секреты своей профессии, чем больше узнавала, тем страшней и невосполнимей становился разрыв между ее сегодняшней жизнью и жизнью вчерашней — той, которая, погаснув, продолжала светить, остановившись, продолжала двигать ее вперед, вырастая в то, что называется долгом.

А навстречу ей по дорогам жизни мчались новые бури.

Фабрика получила специальное задание. С первых дней захлебнулись строгальные станки. На одной очень сложной детали они не справлялись даже в три смены. Таня пропустила несколько лекций, чтобы помочь цеху во второй смене. И тогда появилась мысль: что, если строгать по две детали сразу и разрезать потом вдоль здесь же — в станке?

Она две ночи просидела дома над новой идеей. Посоветовалась с Авдеем Петровичем, с Настиным Федей, пошла к начальнику цеха.

Через день ее вызвал главный инженер. Радость пришла неожиданно. Инструментальному цеху поручили изготовить все, что нужно, по ее предложению. Заставили помогать конструкторов.

Несколько дней прошло в непрерывном волнении: «Как-то все будет?»

Наконец все было готово. Окончив свою смену, Таня не ушла из цеха. Федя и еще двое слесарей начали готовить станок к испытанию. Федя взялся вырубить паз в столе, не разбирая станка, — так скорее! Работать было неудобно. Он изодрал в кровь руки, и кровь мешалась с черной металлической стружкой, пылью. А глаза Феди блестели: «Все равно сделаем!» Таня не отходила ни на шаг. Она помогала: подавала инструмент, обтирочные концы. Федя устал. Таня попробовала его заменить. Но каким непослушным в ее руках было все то, что в Фединых составляло как бы продолжение его пальцев. Всего десять минут проработала Таня за Федю, а на руках уже появились кровавые мозоли.

— Дай сюда! — скомандовал Федя и забрал у нее инструмент.

За окном цеха снежной бурей бушевала ночь. Сухой и колючий снег хлестал по замерзшим стеклам, за которыми металась и стонала дымившаяся февральскою стужею мгла.

Таня почувствовала сильную слабость. Кажется, хотелось есть. Но о еде она старалась не думать. А через час у станка уже стояла запорошенная снегом Настя. Ее широкий нос пылал, как у деда-мороза, и на ресницах блестели прозрачные капельки.

— Вот, поешь, Таня, — она протянула закутанные в пуховую шаль алюминиевые судочки.

— Настёночек, милый! По такому морозу! — радостно и с легкой укоризной проговорила Таня. — Федя! Обеденный перерыв!

Наскоро обтерев руки, они все трое принялись за еду, а через десять минут Настя уже собирала посуду.

— Опять мы с тобой, Федор, в кино не попали, — вздохнула она.

— Ничего, будет время!.. — Федя уже работал вовсю.

Только в шестом часу утра Таня приступила к окончательной настройке станка.