Александр Авдеенко - Я люблю Страница 22

— А что тут особенного? Вылижешь. Язык у тебя длиннющий, аршин с гаком, привычный до лизоблюдного дела.

Ясно! И бадья опрокинулась намеренно, и обидные слова обдуманы на досуге. Не случайно он тогда, во время урагана, дезертировал. Тип! Элемент! Один из тех бешеных карликов, которые пытаются помешать родам Магнитки: поджигают склады с лесоматериалами, подсыпают песок в машины, бросают костыли в шестерни, замыкают «на себя» генераторы. Надоело действовать втихую, ночью, в глухом углу и теперь замахнулись среди бела дня на Двадцатку. Так вот какой он, классовый враг! До сегодняшнего дня он был для меня в образе хозяина шахты Карла Францевича, кабатчика Оганесова или безликим вредителем, забившимся в барачную щель или обитающим за колючей проволокой.

Тарас!.. Мой бывший рабочий товарищ! Стоит передо мной, куражится, попирает святую землю Магнитки.

— Па-ску-да! — сказал я.

— На себя посмотри, герой! Ты еще хуже.

Стерпеть такую наглость нет сил. Размахнулся и саданул Тараса в ухо. Поднимая руку, я успел, однако, подумать: «Что ты делаешь? Остановись!» Не успела добрая мысль опередить злой кулак.

Тарас упал. Поднял лапы кверху.

— Караул! Помогите!

Сбежались грузчики, кладовщики. Окружили нас.

Высокий человек в галифе и сапогах накинулся на меня:

— Безобразие! По какому праву?! Под суд пойдешь, хулиган! Все будем свидетелями! Товарищи, видели?..

— А что вы видели? — заорал я. — Посмотрите, что он сделал с моим паровозом!

— «С моим паровозом»!.. Не твой он, а наш, советский, — огрызнулся, поднимаясь с земли, Тарас. — Не нарочно я. Стопорный крюк сорвался. Анатолий Кузьмич, вы же знаете, неисправный он.

— Да, верно, неисправный! И за это ты избил человека?

— Не бил я его. И не человек он вовсе.

— Не бил? — завопил Тарас. — Сам я упал, да? Не человек я, а так, шваль, да? Гаврила, ты видел, как этот князь-ударник двинул меня?

— Видел, не повылазило. С правой шибанул. На кого поднял руку? Человек от наркома личную благодарность имеет за отличие в боях на китайской границе, а ты его по кумполу!

— Ну, держись, самосудчик! — говорит этот самый Анатолий Кузьмич. — Составим акт, пошлем в милицию. И в дирекцию завода сообщим, в горсовет.

Победу празднуют. Рано! В дирекции меня хорошо знают. Сам Губарь за руку здоровается. Вместе с ним заседаем в завкоме, в горсовете. Поверят мне, а не вам. Я уже сто раз доказал, чего стою. А вы?

Тарас неторопливо стряхивал со своей спецовки угольные крошки.

— Ударная шишка! Про него чуть ли не каждый день редакция прокламации выпускает. «Берите пример с Лександра Голоты! Краса и гордость горячих путей. Горячая голова! Горячее сердце!» Догорячился!..

Тарас подошел к Двадцатке и смачно плюнул в яркую надпись на кабине машиниста: «Ударный молодежный».

— Тьфу на тебя, паршивая!

Гаврила бережно отодвинул Тараса в сторону, ласково упрекнул:

— Не туды стреляешь! Тебе в душу харкнули, а ты — в железо.

Я отвернулся и, ожидая, что меня бухнут в спину увесистым куском угля, побрел к паровозу. Пусть! Не хочу разговаривать с завистниками. Могут и в самом деле заплевать душу.

До чего же я обессилел за эти страшные минуты! Ноги пудовые, вот-вот споткнусь. Плюхнулся я на свое креслице, двинул регулятор и отчалил. Противно дышать одним воздухом с этими...

Веселая пушечная пальба не умолкала на Магнит-горе. Облака, пронзенные лучами солнца, возникали и таяли над рудными забоями. Праздник продолжался. Не для вас он, слепые и глухие людишки! Живете в Магнитке и не видите, как рождается новый мир. Такой город! Самое расчудесное на земле место. Был землекопом, стал бетонщиком. Через год сталь будешь варить, прокатывать рельсы, плавить чугун, командовать электричеством. Все люди, кто хочет, возносятся.

А Тарасы плюют на все, что сияет, горит.

Верно это, но я не должен был давать волю рукам. Вместе с Тарасом шлепнулся в лужу. Нехорошо! Ужасно! Что скажет Лена? Случись такое в коммуне, Антоныч беспощадно осудил бы меня.

Не хочу быть плохим, не хочу обижать ни темных, ни светлых дураков, и все-таки... Ох, тяжела ты, шапка нового человека! Снаружи блестишь, а внутри... И нам, ударникам, надо скрести себя и скрести, строгать и строгать, снимать стружку.

И так я думаю и этак, самоуничижаюсь и оправдываюсь. А что, собственно, случилось? Утихомирься, Санька! Хватит! Не разводи мировую скорбь. Сам себя осудил — и баста. Выеденного яйца не стоит эта драчка.

С такими мыслями я прикатил на горячие пути. Спрыгнул на землю с чистой совестью. Могу и дурака повалять с Колькой и Асей.

Белобрысый составитель сидел все там же, где я его оставил, — на ступеньке будки стрелочницы. Настырливый ухажер!

— Снабдился? — спросил Николай. — Сразу видно, что побывал на именинах: и нос в табаке и губы в помаде, по усам текло и в рот попало. Отдохни, Александр Немакедонский, пока плавка поспеет. Снизойди! — Он похлопал рукавицей по деревянной ступеньке. — Садись рядком да потолкуем торчком.

Колька весной попал в переплет: вклинился между буферами паровоза и чугунного ковша. Стальные тарелки поцеловали составителя одна в спину, другая в грудь. Так клюкнули, что кости затрещали. Еле очухался. И опять шастает под вагонами: выныривает в последний момент из-под колес, висит на подножке. Передвигается бочком, зигзагом, но по-прежнему шустро. Славный парень. Люблю таких.

Ася хлопает дверью. Появляется на крылечке, как на сцене. Шуршат платок и каленый цыганский ситец платья. Поскрипывают полуботинки с черной резинкой. Пахнет рисовой пудрой и конфетными духами. Позванивают на смуглой шее разноцветные бусы. Чем не артистка!

— Ну, как дела в твоем таборе, краля? — спросил я.

— Смотри, Колька, на это чудо-юдо! — Стрелочница прыснула. — Я с ним утром поздоровкалась, а он мне вечером ответил! Спасибочко и на том, валет!

— Может, споешь, артистка? Хороши твои частушки. Давай!

— Мало просишь, Шурка! Проси больше! Я богатая и не жадная.

— А я не зарюсь на чужое, своего хватает. Спой, Ася!

— Ладно, слушай! — Она тихонько пропела:

Приходите меня сватать,Я теперь богатая —Скрыня полная добра.И башка лохматая.

Смотрит на меня чистыми глазами, смеется. И я посмеиваюсь.

А Николай осуждающе взглянул на Асю и отошел.

Я посмотрел на разнесчастного составителя, потом — на веселую стрелочницу. Она сейчас же вспыхнула. Хватило ей холодной искры.

— Ну, что прикажешь, Шурка? Все сделаю!

Наверное, все-таки правда, что говорят о ней, дыма без огня не бывает: гулящая девка.

Я поднялся с крылечка, сказал:

— Не в ту сторону, Асенька, карусель свою кружишь. Мимо счастья проносишься. Развернись побыстрее да крути в сторону Кольки.

— А я сама знаю, куда вертится моя карусель. Воротит от вас, чистеньких и правильных. Ясно, ваше сиятельство?

Прямо в мои глаза смотрит, хладнокровно печатает всякую муть. Так мне и надо, дураку! Не лезь куда не следует.

Беру ведро, напускаю из крана тендера воды и окатываю бок Двадцатки, измазюканный Тарасом. В один прием смыл угольную порошу. Только на колесах чернь въелась в сырую краску. Невелика беда, а я кулаками размахался.

Не туда, кажется, вертится и моя веселая, разукрашенная, в звонких бубенчиках карусель. Думаю правильно, еще лучше чувствую, а делаю... Голова умная, а рука — дура. Часто теперь говорят о тех, кто плохо проявляет себя: «Сознание отстает от революционного бытия». Мое сознание вроде на должной высоте, однако тело барахтается в луже.

Глава вторая

Рядом с Двадцаткой остановилась Шестерка. Резвоногая, с серебряными, ходкими подковами. Бока вороненые, с шелковым отливом. Кольца на защитном кожухе котла горят, как золотые перстни на руке невесты. Кулисы выкрашены в белое, с красной окантовкой. Колеса тоже белые, а бандажи светло-вишневые. Дышла зеркальные. Поручни надраены. Хороша, любо глядеть на нее и непаровознику.

И на Алешу я жадно смотрю, будто впервые вижу. Ладный парень. Строгий. Но чуть улыбнется — и в глазах его сразу заблестят роднички, согретые жарким солнцем. Теперь-то я все про него знаю. Говорят, рыл первую землянку, первый котлован, был грабарем, бетонщиком, электриком, кочегаром. Говорят, здорово поет, играет на гармошке, на гитаре. Не знаю, насколько все это верно насчет гитары и прочего, а машинист он первоклассный. Вернулся в Магнитку с высших энкапээсовских курсов. За короткое время догоняет меня по всем показателям. Держись, Санька! Не уступай первого места!

И Алешка потихоньку косится в мою сторону. Интересуемся друг другом, но почему-то отмалчиваемся. Ладно, я первый заговорю!

Постой! Вспомни разговорчики про него и Ленку!..

Атака не состоялась. Возвращаюсь на исходные позиции.

Раздался насмешливый голос Алеши:

— Ну, долго мы еще будем играть в молчанку?

Я засмеялся. Радость перенесла меня на своих крыльях с Двадцатки на землю. И он спрыгнул. Закурили. Разговорились. Оказалось, нам и после работы по дороге. Искупаемся вместе, пообедаем, поиграем в волейбол. В общем, прикрепились друг к другу на весь вечер. Ленка будет работать, а мы гулять.