Алексей Бондин - Ольга Ермолаева Страница 22

— Ты где эту моду нашла, две косы заплетать? — спросила мать.

— Видела.

— На ком?

Ольга сказала.

— Господам всегда, что дурно то и потешно. Расплети.

— А что тебе, мама, жалко?..

— Я говорю, расплети, чтобы я не видела.

— А я не расплету, мне так лучше.

— Ты что?.. Ты думаешь, что ты уже взрослая?.. Сама большая, сама маленькая?.. Избаловала тебя мать. Воспитывала — пальцем не тронула... Другие своих дочерей до полусмерти бьют.

— Значит, не заслуживала, если не била.

— А ты зуби свои долгие не выставляй, язык свой придержи, не спорь со мной. Расплети свои косы дурацкие сейчас же. Замуж пойдешь, тогда тебе заплетут две косы, а сейчас ты еще девушка.

Скрепя сердце, Ольга расплела косы и заплела одну. А немного погодя ушла к себе в садик и там заплела снова две косы.

Она часто заходила на ту улицу, где жил Гальцов. Проходя мимо дома, украдкой смотрела на окна, желая увидеть в окне знакомое, дорогое ей лицо. И чуть дрогнет в окне занавеска, как ее сердце учащенно забьется.

Иной раз тайком от матери она брала карты и раскладывала их. Но гадать она не умела.

«Сходить бы к Афоне, она умеет»,— думала она, но Афоня с того вечера вдруг резко изменилась к ней: молчала и явно сторонилась ее. Что случилось?..— Ольга не знала. Она не чувствовала за собой вины перед Афоней. Раз Ольга робко спросила мать:

— Мама, ты умеешь на картах ворожить?

— А тебе чего, ворожить, что ли, надо?..

— Да.

— Насчет чего?.. 

— Да так.

— Не ври-ка... Так... Не вижу, что ли, я, что в голову тебе въехало. Рано еще тебе этим заниматься... Да и я не умею. Вон, Степанида идет к нам, ее попроси, она умеет.

К ним, действительно, шла Степанида. Ольга достала колоду потрепанных карт и принялась их тасовать.

— Чего карты-то мозолишь?..— входя, спросила Степанида.

— Ишь, ворожить понадобилось,— недовольно сказала Лукерья.

— О-о! Ну, как не погадать. Пора уж.

— Тетя Степанида, погадай,— попросила Ольга.

— Хм, нашла ворожейку.

— Да-а, ты умеешь...

— А ну, давай уж погадаю.— Степанида, плутовато улыбаясь, взяла колоду карт, принялась их тасовать и наговаривать:

— А ну, карты, карты,Шестерки, семерки,Девятки, десятки,Скажите все по порядку,Лишка не врите,Сущую правду скажите.Дую, плюю, о милом тоскую.

Степанида дунула в колоду карт — тьфу, тьфу...

— А ну, король, дама, валет, любит меня милый или нет? — она вынула из средины колоды карту и шлепнула ее на стол.— О! Червонная краля, все милые к ней удрали... А ты, Ольга, бубновая...

Ольга недоверчиво посмотрела на Степаниду, а та, продолжая улыбаться, выкинула на стол другую карту.

— О! Король бубновый пал и тот ускакал... А ну куда? Туз винновый... Ну, значит, милый твой в кабаке сидит, пирует и ни о чем не горюет.

Ольга взяла из рук тетки карты.

— Что, не ладно, что ли?..— смеясь, спросила Степанида.

— Ну-у... так никто не гадает.

— А я больше, родимая, никак не умею.

После вечеринки Ольга несколько раз встречалась с Гальцовым. Чаще всего в общественном саду. У Гальцова было там излюбленное место — густая, отдаленная от центра сада, липовая аллея. В середине ее было углубление со столиком и скамьей, окруженное густой зарослью черемухи. Он сидел там с газетой или книгой. Ольге приятно было слышать его ласковый, тихий окрик:

— Леля! Иди сюда.

В этом окрике она чувствовала что-то сердечное, сближающее их.

Когда Ольга шла в сад, она не раз думала сказать ему о своих чувствах, о том, что она его любит, но, когда встречала его, не знала, как это сделать, с чего начать. Да и Гальцов частенько был серьезен, задумчив, иногда чем-то озабочен, как будто равнодушен к ней.

Тогда она решила ему написать.

«Написать лучше, чем сказать»,— думала она. Окрыленная этим решением, она взяла бумагу, чернила и присела за стол.

— Ты чего это пишешь? — подозрительно спросила мать, укладываясь спать.

Этот вопрос застал Ольгу врасплох. Она ведь никогда ничего не писала с тех пор, как ушла из школы.

— Так я, просто,— сказала она.

— Чего просто! Ишь, писульку кавалеру.

— Ничего не кавалеру,— краснея, возразила Ольга.

— Так с чего это вдруг у тебя писанье явилось?

— Стишок интересный хочу списать,— нетерпеливо, уже раздраженно сказала Ольга.

— Что я, перешибла тебя словом-то?..— мать громко вздохнула и примолкла.

Этот разговор спутал все мысли Ольги. Она долго не знала, с чего начать писать, и после продолжительного раздумья начала:

«Григорий Николаич, прости меня, что я решила написать тебе. Я люблю тебя...»

На этом месте она остановилась Дальше не выходило.

Уж вечер сменила ночь — летняя, полная , звуков и прозрачных трепетных сумерек. На дворе одиноко пропел полуночный петух, а она безмолвно сидела за столом. На постели завозилась мать, почмокала губами и проснулась.

— Все еще не спишь. Завтра на работу не добудишься,— сонно проговорила она.

Ольга встала, смяла начатое письмо и тихо улеглась в постель.

«Завтра... уйду в садик, там никто не помешает»,— решила она.

Письмо было готово через день. Вечером Ольга пошла в ту улицу, где жил Гальцов, и по дороге неожиданно столкнулась с ним. Он был не один. Рядом с ним шла девушка в светлой тонкой блузке и шерстяной короткой юбке. На голове ее была мягкая шляпка-грибок, из-под которой выбивались пышные каштановые волосы. Девушка шла и над чем-то весело смеялась. Ольге понравились ее глаза; они были темные, на них падала мягкая тень от Длинных ресниц. В руках ее была толстая книга. Гальцов шел рядом и что-то ей оживленно рассказывал, но временами по лицу его скользила еле уловимая улыбка.

Поравнявшись с Ольгой, он приветливо улыбнулся и поклонился. Девушка тоже посмотрела на нее и улыбнулась. Ольга проводила их продолжительным взглядом. У девушки две косы спускались до пояса и были завязаны золотой лентой.

— Так эти синемундирщики и остались с носом,— долетело до ее слуха несколько слов девушки. Потом она звонко захохотала.

По сердцу Ольги хлестнуло чувство ревности. Она вдруг смяла конверт в кармане. Завернув в переулок, изорвала письмо и, скомкав обрывки бумаги, бросила их через изгородь в чей-то палисадник.

На другой день Афоня, встретив Ольгу на работе, загадочно улыбнулась и сделала движение к ней, как будто хотела что-то сказать. Но Ольге не хотелось сегодня ни с кем ни встречаться, ни разговаривать. Вчерашний день опустошил ее.

После работы Афоня подошла к ней и, пытливо посматривая, сказала:

— Вчера вечером видела Григория Николаича...

Ольга промолчала.

— В саду он гулял с какой-то барышней.. Барышня не из наших, в шляпке. А потом они сели в лодку и поехали кататься. Уехали далеко, должно быть, в лес за цветами поехали.

Ольга знала, про кого говорила Афоня, но не сказала ей.

— По-моему, зря ты, Олютка, гоняешься за этим человеком,— продолжала Афоня.— Не про нас он. Ристократ.

— Рабочий,— сказала Ольга, не глядя на подругу.

— Ну и что же? Разве мало из рабочих ристократов из себя корчат. Сколько хочешь!.. И нашу сестру только за нос водят. Играют с нами, как кошка с мышкой.

Ольге не хотелось с ней соглашаться. Какая-то смутная надежда подсказывала ей: «Не так это. Может быть, девушка эта просто знакомая или родственница Григорию». Но Афоня продолжала, точно нарочно разжигая в ней враждебное чувство к Гальцову.

— Я заметила. С нами он не так разговаривает, как с этой. Веселый! А рожа-то! Так это счастливо улыбается.

Да, есть в кого влюбиться. Не девка, а прямо картинка. Одни волосы чего стоят, шелк!

— Ну, довольно, Афоня,— прервала ее Ольга.

Прошло еще два дня. Ольга никуда не показывалась из дома. После работы она уходила в свой садик, но наедине со своими думами ей было еще тяжелей.

Наконец, она не выдержала. Достала из сундука свое серое платье, в котором Григорий любил ее видеть, надела его. Матери дома не было. Она подошла к зеркалу. Так же расчесала волосы, прямым рядом, как у той девушки и заплела две косы. Из зеркала на нее смотрело смугловатое, с большими темными глазами лицо. За эти дни оно будто несколько похудело, но от этого тонкие черты лица стали отчетливей и строже. Она попробовала, было, улыбнуться, но это не вышло.

В саду, как всегда, гуляли парни, девушки. Ольга прошла поодаль мимо той аллеи, где обычно сидел Гальцов. Сквозь редину листвы, меж стволов старых лип, она увидела знакомую фигуру. Он сидел к ней спиной, склонившись над газетой. Она прошла к берегу и встала в кустах жимолости.

На поверхность притихшего пруда падал отблеск вечерней зари; он играл на гладкой зыби то золотисто-оранжевыми, то голубоватыми бликами. Тут и там двигались лодки, оставляя за собой сероватый след. Где-то играли на гармошке, что-то пели. С противоположного берега ясно доносились ребячьи голоса.