Петр Павленко - Собрание сочинений. Том 1 Страница 23

— Груссэ, возьмите меня своим советником, — развязно сказал Джеккер. — Коммуна будет признана в течение месяца. Вот послушайте меня, опубликуйте дело о покушении Березовского на царя во время выставки.

Груссэ — мое мнение потом подтвердилось событиями — не производил впечатления человека не то что талантливого, какими в большинстве своем были вожди Коммуны, но и просто умного. При прощании он вынул им стола набросок письма, которое он намерен был на-днях разослать посольствам.

Господин посланник!

Нижеподписавшийся член Коммуны, назначенный ею для внешних сношений, честь имею официально известить Вас об образовании коммунального правительства в Париже. Оно просит Вас довести об этом до сведения Вашего правительства и пользуется настоящим случаем, чтобы выразить Вам желание Коммуны теснее связать братскими узами народ Парижа и народ…

Примите, господин посланник, выражение моего глубокого уважения.

— Лорд Лайонс, посол Англии, сейчас в Версале, но его секретарь не рискнет даже расписаться в получении этого, с позволения сказать, письма, — со смехом сказал мне Джеккер, когда мы спускались по лестнице. — Так объявляют об открытии коммунальной больницы, — продолжал он со злостью, — а не о провозглашении нового режима. В этом кроется их гибель. Им не хватает нахальства провозгласить себя правительством Франции и разговаривать его тоном.

Домбровский

«Жители местностей, смежных с путями сообщения, необходимыми для подвозов в Париж продовольствия, приглашаются располагать баррикады таким образом, чтобы не препятствовать свободному движению.

Огонь орудий Мон-Валерьена разбрасывал дома и сады тишайшего Курбевуа. Беженцы стремились к Аньеру. Там, у вокзала, собрались дикие толпы нищих, калек и умирающих из Страсбурга, Меца и Нанси. Война загнала их в Париж, а он, из боязни нищеты, преступлений, недовольства и эпидемий, изгнал их в Аньер. Всю зиму они работали у Моиза, старьевщика. Он откупил у правительства благородной Франции заботу об инвалидах. Люди собирали кости и тряпки, железо и бронзу, осколки снарядов, патронные гильзы, куски угля, дерева и огрызки бумаги. Однорукие капралы командовали отрядами старух и детей под огнем немцев по всей линии восточных фортов от Шарентона до Сен-Дени. Они разбирали дома, вырывали оконные рамы, снимали огородные пугала из обрезков старого фрака при дырявом цилиндре, опустошали ризницы церквей и склады маскарадных костюмеров. Безногие копались на свалках.

Пыл разрушения был свойственен этим людям. Они любили сдирать кожу с вещей, а пальцы, даже в минуты безделия, всегда шевелились, готовые все расплести, развязать, отомкнуть. Их руки любили освобождать вещи от формы, отпускать на волю организованную материю. Они были бунтарями в душе. Они были мечтателями. Им снились никогда не бывшие вещи.

Они стояли толпой у вокзала в Аньере. Слепые держались за зрячих. Безногие ерзали под ногами целых, сумасшедшие просто и задушевно смеялись до слез, и неродившие матери ждали, пришепетывая, кого им пошлет день в мучители.

Вожди этого стада, безногий Рони и горбун Шарль Дэзэ, закрыв глаза, слушали канонаду. Они слушали, что же там и во что превращается и, может быть, подсчитывали, куда послать сегодня вечером сборщиков. Высокая, сухая Клара Фурнье, признанная красавица этого мира, оглушительно крикнула, всплеснув руками.

— Неумолимый господь! — сказала она. — Неумолимый господь! Что ты еще придумал?

Отряды коммунаров сворачивали от Курбевуа к мосту Нейи. На Сене плескали, подпрыгивая, чугунные щуки.

Локомотивы развели пары. Из Коломбо к Аньеру подходила на-рысях версальская батарея.

— В Париж! — крикнул толпе машинист Ламарк. — Все — в Париж! Довольно!

Мальчики бежали за пьяницей, позади которого разозленная жена несла ружье. Улица аплодировала женщине. Она злилась, а муж, беспечно мотаясь туловищем, довольно раскланивался по сторонам. У входа в театр «Жимназ» гражданки в красных колпаках собирали пожертвования на семейства павших. Беспризорные продавали иностранцам осколки снарядов. Едва пробившись к актерскому входу, Елена Рош устало поднялась к себе и уборную. Звонок режиссера опустошал актерские комнаты и пространства за сценой. Все поспешно собирались в «комнату выхода». Зрительный зал наполнялся криками, и казалось — он приближается, сейчас отбросит занавес и поглотит в себе неуверенную полосу сцены. Елена все хотела объяснить несчастье с нотной тетрадью, но режиссер ей крикнул с предупредительной вежливостью:

— Мадемуазель, объяснения после.

Занавес дрогнул и пропустил первый поток теплого и веселого воздуха зала. Она вышла. Аккомпаниатор, прислушиваясь, положил руки на клавиши рояля.

— Я не спою вам того, что должна была спеть, — крикнула в зал Елена. — Я сегодня была в районе боя. Моя тетрадь нот погибла. (Она заплакала). Я все утро была в бою… то есть попросту дрались в нашем доме.

— Где? — спросили из зала.

— В Нейи… попросту дрались в нашем доме… и ноты погибли.

— Правильно, правильно! — кто-то крикнул из ложи. — Я знаю. Я сам там был.

— В Нейи? И я.

— Здорово было сделано! Знаю!

Вдруг затрещав, воздух стал стремительно обрушиваться на Елену. Она невольно закрыла глаза, ожидая удара по воздуху, и тогда лишь открыла их, когда, растолкав голоса и трескотню хлопков, пробрались в ее слух первые аккорды оркестра.

Он торжественно играл неизвестно что.

Она расслышала крики: «Слава героям! Да здравствуют женщины!»

Из-за кулис режиссер крикнул ей:

— Кланяйтесь! Это вам!

— Кланяйтесь, кланяйтесь! — зашипел аккомпаниатор и заиграл.

Аплодисменты усилились. Елена бросилась за кулисы, еще успев заметить, как несколько человек в партере встали и поклонились во все стороны. Оркестр перестал быть слышимым.

— Выйдите на вызовы публики, — недовольно сказал ей режиссер. — Вы сделали красивый номер, не спорю, но — заметьте — без всяких возможностей. Впрочем, может, вы и вправду думаете, что половина театра сегодня дралась у вас в Нейи? Ваш случай, как первый и единственный, извинителен.

Он взял ее за руки и, улыбаясь, вывел на сцену.

Весь хаос криков повторился сначала.

— Кланяйтесь, — шепнул режиссер.

Она поклонилась. В партере опять поднялись двое и, прижав руки к груди, помотали головами. Ей стало смешно, и она расхохоталась, сама тут же испугавшись своего озорства.

— Молодец, молодец, наша баба! — кричали из зала. Вырвавшись от режиссера, она стремглав унеслась за кулисы.

Навстречу ей шел Анатоль Морэн, шансонье[21].

— Исправьте оплошность мадемуазель, — сказал ему режиссер.

Тот вышел на сцену, моргнув со значением — сейчас, мол, увидите, сейчас я исправлю.

— «Не покидай меня», романс Флери…

— Не надо!

Аккомпаниатор вздрогнул, и тихий звук капнул на струны.

— Не надо!

— Да-да, не надо!

— Довольно!

Прислонясь к кулисам, Елена закрыла глаза. Так кричат в цирках во время опасного номера.

— Не надо! К чертям!

Едва овладевая голосом, Морэн произнес понимающе:

— Прекрасно, чудесно. Я спою вам другое… «Я навсегда отверг тебя»… музыка Дориваля…

— Ну его к чорту!

— Не надо!

— Довольно… Елена Рош… Бис…

Антракт был объявлен гораздо раньше, чем следовало. Зал, утомленный восторгом и раздражением, гудел и буйствовал невообразимо.

Елена вышла в променуар[22] с кружкой для пожертвований. Не спрашивая, на что она собирает, ей щедро бросали серебро. Разговоры шли тысячами течений. Ее останавливали, чтобы расспросить об утреннем случае. Ей называли имена каких-то соседей — живы? умерли? Она ни о ком ничего не могла сказать. Осведомленные люди горячо за нее отвечали: живы, живы, никакого сомнения. Получалось так, что в ее бедном квартале сегодня на рассвете дрался весь город. Дрались ломовые возчики, — они сейчас изображали обход Биту, под смех окружившей их толпы, — дрался учитель школы, поутру возвращавшийся от знакомых, кучер омнибуса, молочницы, трубочисты, зеленщики, адвокаты, пожарные, железнодорожники, — все, кого утро застало идущими мимо или привлекло со стороны.

Спектакль был прерван. Елена обрадованно шла домой.

— Мы с вами товарищи по сражению, — сказал ей у выхода молодой офицер. — Я знал, что вы потеряли ноты. Мне было очень интересно увидеть, как вы вывернетесь.

— Вы только ради этого и пришли?

— Да.

— Вы видели меня там? В доме? — спросила Елена. — Знаете, я ужасно глупо себя вела. Даже стыдно… Я пела, а гвардейцы смеялись. Я испугалась. Я стала петь еще громче. Тогда они сказали: «Пойдем посмотрим эту курицу, которая раскудахталась». Я взяла ноты и сунула в печь. С испугу. Вы смеетесь?