Ефим Дорош - Деревенский дневник Страница 23

И Перфильев, хотя живет он в Райгороде давно, не имеет приличной квартиры. У него одна комната в ветхом, неблагоустроенном доме, требующем ремонта. Да и из этой комнаты его могут в любую минуту выселить, потому что дом принадлежит организации, где когда-то работала его жена. Хозяйства, столь необходимого в маленьком городе, у них никакого нет, — не заведёшь ведь свинью и корову в большом коммунальном доме. А у них с женой двое детей.

Разумеется, и Перфильев и инженер — помани их только — с охотой переедут в Москву или какой-либо большой город. И это очень плохо, я думаю. Оба они с высшим образованием, толковые, преданные своему делу работники, очень нужные в сельском хозяйстве. Конечно, еще не скоро добьемся мы такого положения, чтобы жизнь в маленьких районных городах по удобству, по культуре равнялась бы московской. Но в этих маленьких городах возможны свои прелести и преимущества: просторный дом, огород, сад, корова, свиньи, куры… Многим и очень многим это по душе, и нет в этом ничего зазорного, если человек пои этом с увлечением делает свое дело. Так вот, было бы разумно и справедливо, чтобы взамен удобств большого города люди получали бы удобства, я бы сказал, провинциальные. Если дать их Перфильеву и его инженеру, как и всем другим работникам этого рода, так их отсюда нипочем не вытащишь, они буквально врастут в районную землю, навсегда прилепятся к своему месту. А сделать это просто и, я думаю, не дорого.

Иначе ведь что получается. Многие райгородские жители, нигде не работающие или же работающие на должностях, от которых обществу почти никакой пользы нет, живут превосходно. Строят себе домики из шлакобетона— это сейчас здесь принято — или вывозят срубы из деревень и, обзаведясь собственным домом, выращивают овощи, разводят кур, держат коров, да не для себя, а на продажу. Иные из них заводят даже автомобили, чтобы иметь возможность более выгодно реализовать свою продукцию. Таким образом, обыватель процветает, а люди, подобные Перфильеву и его инженеру, которые все время свое и все силы отдают обществу, несут большую ответственность, не имеют времени не только на то, чтобы построить себе дом, но даже чтобы пообедать толком. Эти драгоценные для нас люди по большей части живут плохо, неустроенно, без обязательной в провинции широты, позволяющей принять заезжего человека, без вполне возможной здесь удовлетворенности всеми плодами земными.

Я бы сделал так, чтобы каждый окончивший институт врач, учитель, инженер, агроном, зоотехник, ветеринар, коль скоро он поехал на работу в районный городок или в колхоз, получил возможность построить дом и обзавестись хозяйством. Надо предоставить им для этого долгосрочный кредит с вычетом из зарплаты, помочь материалами, транспортом. Такую же возможность, разумеется, должны иметь и специалисты этого рода, давно работающие в провинции, и те, кто туда переезжает из больших городов. И должны этим заняться, я думаю, министерства, в ведении которых состоят эти люди и которые, кстати сказать, для работников своего столичного аппарата строят дачные поселки. Да и профсоюзам, надо полагать, следовало бы принять в этом участие, подумать, например, о строительных кооперативах, которые существуют ведь в столичных городах. А торгующим нашим ведомствам следовало бы подумать о том, чтобы всемерно облегчить районной интеллигенции покупку автомобилей, мотоциклов, мебели, книг — всего, что украшает жизнь.

Тогда легко будет осуществить передвижку кадров в район.

В пустынном магазине «Ткани», заваленном штапелем, шелками и ситцем, сидит в стеклянной своей будочке кассирша, безмятежно вяжет кружево. Над окошком кассы табличка: «Кассирша Гогина Н. И.»

Посадские люди Гогины — Ивашки, Марьицы, Агапишки и прочие — весьма часто встречаются в древних переписных и дозорных книгах Райгорода. Об иных сказано: «Пашет лучишко и огурчишко», о других: «Копает огороды и тем кормица», о третьих: «Торгует лаптишко, сапожишко», о четвертых: «Пишет на площади», о пятых: «Бродит меж двор». Гогины — это не Петровы или Ивановы, фамилии безличные и очень распространенные, — нет сомнения, что кассирша — потомок тех самых Гогиных. И она не подозревает, что род ее не менее древен, нежели род какого-либо из бывших князей Райгородских.

Николай Леонидович сказал сегодня, что решено приступить к жатве, убирать будут не только комбайном, но и жаткой и серпами. Правление постановило, что каждая колхозница, которая выйдет жать, до 20 августа будет получать по три килограмма зерна на заработанный трудодень, а после 20-го — два килограмма. Кроме того, всем выдадут еще десять процентов сжатой соломы.

Солома заинтересовала Наталью Кузьминичну, а хлеб почти нисколько. Я думаю, что так же и других женщин. Хлеб здесь все покупают печеный, — в доколхозные времена в здешних местах лишь некоторые деревни сеяли рожь, да и то не ею жили; поэтому получить зерно на трудодень — это значит устроить себе лишние хлопоты: и смолоть его надо и испечь, а иные хозяйки и печь-то толком не умеют. Другое дело, если бы выдали белой мукой. А вот солома очень нужна: и на подстилку и, когда потребуется, двор покрыть. Да и в корм корове она идет. Солома же не хлеб, не не купишь.

Но Наталья Кузьминична тут же заметила, что хлеб-то отдадут, а с соломой опять, как в прошлом году, обманут. Между прочим, ив колхозе солома очень ценится: подстилка, корм, кровля… Николай Леонидович признался, что действительно в прошлом году с соломой вышло не совсем ладно, но это потому, что не успели весь хлеб обмолотить, а так выдали бы. Словно в этом году есть гарантия, что весь обмолотят!

В прошлом году молотьба затянулась из-за того, что в колхозе нет крытых токов, нет и овинов или других, современных, сушилок. И вот, пока молотили, много хлеба намокло и проросло. Трудно понять, зачем надо было в свое время уничтожить крестьянские овины, не заменив их ничем более совершенным. И это повсеместно, во всех тех обширных районах страны, где многовековой крестьянский опыт придумал овин, без которого. нельзя заниматься хлебопашеством в местах, где лето очень часто бывает дождливым, где осень с ее дождями приходит рано.

Но вот смахнули овины, равняясь, должно быть, по южному, степному полеводству.

Подумав, Николай Леонидович сказал, что можно в таком случае, если не доверяют колхозу, выдавать зерно и солому сразу же, необмолоченными снопами: мол, суши сама на печи, сама и молоти. Но видно было, что Наталья Кузьминична не очень поверила ему. Она опасается все же, что снова обманут.

Дорого обходятся нам эти небольшие, каждый в отдельности, обманы: они разрушают веру в колхоз. И не зря на другой день, когда я рассказал об этом разговоре Алексею Петровичу, он по привычке своей только зубами скрипнул и досадливо махнул сжатой в кулак рукой. Это у секретаря райкома наивысшее выражение неудовольствия, в котором и гнев и боль. Ругаться он не ругается. Он сказал еще, что зря так поступил председатель: солома эта все равно не спасла положение, а колхозу нанесен урон, — нельзя обманывать колхозников! Когда же я рассказал, что и теперь не верят, что солома будет выдана, он рассудил, как и Николай Леонидович: снопами надо выдавать, а бабы уж и высушат их на печи и обмолотят…

Солнечный, но все же не очень жаркий день. Каждый клочок земли в Райгороде, даже на улицах, засажен помидорами. Предположения предприимчивых горожан на сей раз рухнули: из-за поздней весны и дождливой первой половины лета помидоров мало, да и начнут они поспевать поздно, когда даже сюда дойдут в изобилии южные помидоры, — погорит райгородский обыватель.

Обедаем у Грачевых. Михаил Васильевич, всю жизнь свою прослуживший в гастрономических магазинах и питейных заведениях, весьма оживлен, хотя ему уже семьдесят четыре года. Стол он сервировал сам. Обед наш не так уж богат, да и сервировка у Грачевых не бог весть какая, однако Михаил Васильевич сервировал стол не без изыска, со знанием дела. Он вспоминает, какие были в старое время сорта икры и сколько они стоили, как их, мальчишек, учили по переписанному на русский язык прейскуранту запоминать иностранные марки, вин и к чему какое вино подается. Вспоминает он не без гордости, как в прошлом или в позапрошлом году, когда он еще работал в своей «забегаловке», приехал в Красный трактир — так по старинке называет он нынешнее кафе инвалидов — какой-то генерал и заказал шампанское. Шампанское, разумеется, нашлось, — как и крабы, оно имеется повсеместно, — однако никто не знал, как откупорить. И тут вспомнили о Михаиле Васильевиче, послали за ним в его «забегаловку», он явился, артистически откупорил бутылку и подал ее как следует генералу.

Михаил Васильевич и Дарья Васильевна воспитывают милую девушку Капу, которой семнадцатый год. Она перешла в десятый класс, и что с ней дальше будет, трудно сказать. Если не пойдет в институт, то станет, вероятно, служить по «письменной части», выйдет замуж, будет сажать помидоры и лук, варить варенье. В свободные минуты, как это они делают сейчас с дядей Мишей и тетей Дашей, она будет глядеть в окошко на тихую зеленую уличку, упирающуюся в старинный монастырь, и с интересом, хотя и ленивым, но все же интересом, рассуждать о том, что вон Кривцов пошел куда-то, должно быть в кремль, что вон прошла такая-то, что на паточный, видать, привезли булки, а таким-то везут сено, а Пашка Фадеев поехал на озеро ловить рыбу. И странно помыслить, что Капа комсомолка.