Михаил Аношкин - Покоя не будет Страница 23

— Куда же ты?

Она подняла глаза, и он увидел в них и радость, и смущение, и что-то еще необъяснимо теплое и родное и, поняв все, обрадовался несказанно. Не находил слов, пожалуй, любое бы слово показалось мелким, не смогло передать глубину и силу вдруг нахлынувшего чувства. Такое состояние длилось недолго, потом наступило облегчение, буйная радость улеглась, на смену пришло ровное и веселое настроение.

Оба стояли друг перед другом на виду, доярки выставились в окна, но вот, как по команде, исчезли и не появлялись больше — их, наверно, приструнила Антонова. Только Нюрка Медведева высунулась из двери, но чья-то рука и ее затащила обратно в дежурку.

Олег Павлович взял Тоню за локоть, но она легонько высвободилась, и они медленно побрели к березовой рощице, еще по-весеннему голой, хотя слегка припорошенной зеленоватой дымкой.

Черная земля на бугре исходила прозрачными струйками — испарялась под теплым солнцем влага. В небе перезванивались жаворонки — радостные спутники всех весен, в деревне горласто надсажался чей-то неугомонный петух.

— Я из Челябинска, — сказал Олег Павлович. — Мчался без остановки. Знаешь, зачем в Челябинск ездил?

Она покачала головой — нет, откуда же ей знать? Тоня в халате, который не застегнут. Зеленая вязаная кофточка упруго обтягивает высокую грудь. Юбка чуть доходит до колен, а на ногах — резиновые сапоги: после вчерашних дождей в деревне было грязно.

— В обком зовут работать.

— Насовсем?

— Конечно!

— А…

Что она хотела сказать этим «а»? Оно прозвучало неопределенно, но, может, он не уловил оттенка? С разочарованием? Сожалением? Может, безразличием? Глянул на девушку, хотел определить по глазам, но Тоня смотрела себе под ноги. Платок, наверно, забыла. Волосы русые, мягкие, коротко стриженные и завиты в кудряшки. Ему нравилась ее прическа. Вообще, что ему в ней не нравилось?

Собрав, наконец, решимость и отрезая себе все пути, сказал:

— Поедем со мной, а?

Тоня остановилась, взглянула на него уже по-другому — долго и изучающе, и он рассмотрел ее лицо до мелкой царапинки на щеке (видно, колючей травинкой задела, когда задавала корм), до малюсеньких, еле заметных пятнышек-веснушек у переносья, до поблескивающих рыжинок в зрачках, до светлого пушка над верхней, чуть припухшей губой. И эти мелочи показались значительными, дорогими, и удивился: почему же раньше так пристально не всмотрелся в ее лицо?

— В Челябинск? — спросила она в свою очередь. В ее вопросе он уловил заинтересованность и обрадовался:

— В Челябинск!

Она опять опустила глаза, подняла соломинку, запутавшуюся в жухлой прошлогодней траве, свернула в жгут. Отметил про себя: ноготь большого пальца у нее вытянут не вдоль пальца, а растянут поперек, маленький такой, почти квадратный. Схватил это взглядом ненароком и подумал с усмешкой: «Видать, характером поперечная». Подумал опять же машинально, как иногда в минуты душевного напряжения непроизвольно отмечаешь мелочи, которые обычно ускользают из поля зрения. Что же она молчит, ведь в ее ответе — его судьба.

— Я никогда в городе не жила. Там очень шумно?

— Да, конечно, но к этому привыкают.

Тоня остановилась, покусала кончик соломинки и тихо осведомилась, очень буднично и просто:

— Что я там буду делать?

— Как что?

— Работать-то где буду?

Ивин растерялся — об этом-то в спешке и не подумал. В самом деле, где? И вдруг ахнул от счастья: задав такой вопрос, Тоня сказала тем самым «да»! Она согласна! Она согласна поехать с ним, коли спрашивает про работу!

— Да?! — задохнулся Олег Павлович от волнения.

Тоня улыбнулась и кивнула головой, на миг зажмурив глаза: да. Он схватил ее за талию, приподнял над землей и закружился, закружился. Она смеялась, шептала с мольбой:

— Увидят… Увидят же…

— Пусть видят! — крикнул Олег Павлович и бережно поставил ее на землю. Тоня поправила халат и сказала:

— Но в город жить не поеду.

— Как не поедешь? — опешил Олег Павлович.

— Не умею там жить.

— Эка беда — научишься!

— Не поеду.

— Стало быть, и мне не ехать?

Тоня ничего не ответила. Он потянул руку к затылку: вот черт возьми, сразу и загвоздка, сразу и осложнение. Усмехнулся: «И верно, поперечная» — и решительно тряхнул рукой:

— Разберемся позднее! Отпрашивайся у своего Зыбкина Никиты и поедем ко мне, познакомлю тебя с мамой.

— Прямо сейчас? — удивилась Тоня.

— Зачем тянуть?

— И к нашим зайдем, да?

— В первую очередь!

Долго ждал этого момента, старался представить его, видел во сне. Просыпался среди ночи и чувствовал, как учащенно бьется сердце, но стряхивал наваждение и снова засыпал. Утром поднимался с радостным предчувствием чего-то, голову будоражили мысли о Тоне — ему постоянно казалось, что объяснение должно быть возвышенным, без возвышенного нельзя, это же любовь. Но сейчас все произошло как-то просто и обыденно, не было сказано ни одного возвышенного слова, но от этого ничего не пострадало. Наоборот, в нем все пело, как никогда! Вышло лучше, чем мечталось: значительнее и радостнее. Вроде бы и жаль, что и терзания, и страхи, и волнения позади. И хотя впереди будет еще всякое, но такое никогда не повторится, будет совсем другое.

Да, странная штука жизнь. И занятнейшая!

ЗЫБКИНЫ

Отца Тони Трофима Дорофеевича Ивин почти не знал. Из дома тот выходил мало, нигде ни работал, потому что был инвалидом войны и получал небольшую пенсию.

Зато Прасковью Ильиничну встречал часто. Когда Медведевский совхоз хвалили за хорошие овощи, то хвалили в первую голову Прасковью Зыбкину. У нее и образования-то никакого не было, но сами агрономы ходили за советом к ней и ни к кому другому. В позапрошлом году Прасковью Ильиничну проводили на пенсию, и Медведев загрустил — такого профессора по овощам лишался. Купил в подарок за трудовую честную жизнь теплое пальто, на собрании проникновенную речь произнес. Прасковья Ильинична всплакнула — так трогательно и уважительно говорил о ней Иван Михайлович.

Дома просидела только до весны. В домашних хлопотах уставала больше, чем от тяжелой работы в бригаде.

Как только пригрело мартовское солнце и проснулись первые ручейки, Прасковья Ильинична потеряла покой, места себе не находила. И не вытерпела, пошла в бригаду, просто так, взглянуть одним глазком, как там идет без нее дело.

В бригаде вовсю кипела работа: очищали парники, набивали их перегноем, готовили к посадке рассаду. И такой звонкий веселый перезвон стоял вокруг от крика воробьев, от журчания ручейков, смеха девчат, столько было кругом света, а ручейки поблескивали ослепительно, радостно отражая могучее солнце, запах оттаявшей в парниках: земли был до того духовитый, вечно знакомый и волнующий, что Прасковья Ильинична поняла — не может она жить без бригады. Девушки окружили Прасковью Ильиничну, каждая хотела сказать ей доброе слово, наперебой рассказывали о своих делах, задали тысячу вопросов, и она не смогла сдержать радостных слез. Какая же она дура, что раньше времени заточила себя в домашней тюрьме, там она с тоски помрет. Не надо ей этого покоя.

И осталась Прасковья Ильинична в бригаде навсегда, до последних дней своих, осталась на радость девчатам и самому Ивану Михайловичу. Узнав, что на парниках работает Прасковья Ильинична, он бросил все срочные и несрочные дела, прибежал туда, на ходу расплескивая своими сапожищами ручейки. Прежде всего обнял Прасковью Ильиничну, потом дрогнувшим голосом сказал:

— Спасибо, мать, что вернулась. Спасибо!

Как-то она примет Олега Павловича?

Тоня оставила на ферме халат. Вид у нее будничный. Ивин же разодет по-праздничному: в новенький темно-синий костюм, в штиблеты. Серый плащ висел на полусогнутой левой руке. И обходил каждую лужицу, выбирал дорогу посуше, — он же не собирался из Челябинска ехать в Медведево, в начале и думки такой не было.

Трофим Дорофеевич чеботарил: чинил сыну Витьке ботинок, тому самому, который тогда вечером мешал им разговаривать. Витька, веснушчатый и лобастый паренек, походит на мать: глаза острые, цепкие, у Тони тоже такие.

Витька наблюдал, как ловко орудует сапожным молотком отец. Всадит пальцем в каблук гвоздик, потом ка-ак ударит молотком, и гвоздик с первого раза весь влазит в каблук. Еще дробно и слегка для порядка постучит по нему — и готово, ничем не выдерешь.

Трофим Игнатьевич не обратил внимания ни на дочь, ни на Ивина до тех пор, пока не вколотил последний гвоздь и не бросил Витьке ботинок со словами:

— Аккуратней носи, ветрогон.

Молоток положил на табуретку, полено кинул к печке и лишь после этого спросил дочь:

— Рано что-то отробилась?

— Так нужно. А мама где?