Виктор Конецкий - Том 5. Вчерашние заботы Страница 23

Погибли они где-то здесь, возле Таймыра.

Вот запись, которой больше двадцати лет: «12.08.1955 г. Борт МРС-823. 20 ч. 00 м. — время местное. Проходим шхеры Минина, остров Попова-Чухчина. Здесь нашли остатки лагеря русановцев. Где ты, Жюльетта Жан? Какими были твои последние минуты?.. Штормит. Тучи мрачные… Обязательно сделать рассказ, как где-то во Франции мать ждала Жюльетту…

13.08.1955 г. 23 ч. — время местное. Стали на якорь в проливе Фрама, измученные качкой, мокрые и грязные. Холодно. Низкий берег острова Нансена. Хлюпает вода. Нет шланга брать топливо. Читал Тихонова „Кавалькаду“. Эстафета чужих вдохновений:

…Окончен труд дневных забот…Вечерним выстрелам внимая…

Надо писать Жюльетту!»

Не родился рассказ. Но нынче на «Державино», конечно же, я считал, что лучше меня историю Арктики никто ведать не ведает.

Ах и эх — эта привычка высказываться о вещах, которые только чуть понюхал! Я, например, часто обсуждаю кинофильмы, посмотрев афиши на заборах. И самое интересное, что абсолютно уверен в праве судить на основании заборных афиш.

И вот черт дернул говорить со старпомом о Джордже де Лонге. Я был так уверен, что Арнольд Тимофеевич ничего об этом несчастном американце не знает! И в разговоре небрежно-безапелляционно брякнул, что могила американца — в устье Индигирки.

Тимофеевич сказал, что это не так:

— Я с киндеров помню, когда и где погиб Лонг. В устье Лены он погиб. Вы разрешите вниз спуститься на пять минут? Я этот пошлый энциклопедический словарь принесу.

— Идите, — сказал я. А что оставалось делать? Хотя я уже понял, что путаю место могилы Лонга.

И он приволок словарь, и ткнул меня в него носом, и на глазах всей вахты торжественно и оглушительно повторил:

— Такие вещи, Виктор Викторович, моряк с киндеров должен знать!

И понес, и понес топтать меня. А шли в тумане, туман летел за дверью рубки, как выхлоп автомобиля в крещенский мороз. И хотелось сосредоточиться на окружающем мире: курс на остров Уединения, траверз острова Свердрупа — мы повторяем пока точь-в-точь маршрут «Геркулеса».

Спас из-под старпома меня Фомич. Потом оказалось, что «Пономарев» сворачивает за мысом Челюскина на Хатангу и зондировал почву у Фомича, чтобы передать семейство Симоновых нам. Но Фома Фомич уклонился от этой чести. Все-таки он гений и Сократ! Он наврал, что у нас больше на одного человека получится, нежели могут принять спасательные средства! А про то, что через сутки трое ребят из русановской экспедиции перейдут на ледокол и, в случае надобности, мест в спасательных шлюпках будет достаточно, утаил.

— А почему «Пономарев» хочет писателя передать? Как они тут в тесноте на нашей шее вертеться будут? Неудобства. Но я все точно прикрыл! Не хватает тут еще девушки восемнадцатилетней! «Пономарев» говорит, что писатель, мол, простой и непритязательный, а жена, мол, обаятельная!..

Вот в каком слове капитан «Пономарева» допустил решительную ошибку! Фомич испугался, что обаятельная супруга писателя загонит в тень его Галину Петровну — первую леди теплохода «Державино». Да он, пожалуй, и прав, ибо две дамы плюс девушка, плюс тетя Аня на один лесовоз-трехтысячник — многовато. На пятитысячнике типа «Комилес» им посвободнее будет.

Я (в целях элементарной подначки):

— Значит, вы, Фома Фомич, нашему знаменитому гостю отказали в гостеприимстве? Вот ведь как получается. К борту не подпустили даже близко.

Фомич (перепугавшись и помрачнев насмерть):

— Что вы! Что вы! Кто такое может сказать?! Я очень тонко все, вежливо, доказательно, значить!

Потом он глубоко задумался, вероятно представляя себе все ужасы и угрозы, которые возникнут, если всплывет, что «Державино» необоснованно отказало писателю в гостеприимстве.

Чтобы развеять драйвера, я сказал, что нам теперь один выход — кровь из носу, прийти в Певек первыми и получить премию.

Фомич мрачно отказался и от такого предложения:

— Я, это, знаете, такой есть принцип: в начало не суйся, в конце не оставайся, в середине не толкайся. Так вот я его исповедую, хотя, конечно, исполнительность в нас с комсомольских времен, но все ж я ни разу в жизни никуда сам не полез. — Подумав еще пару минут, он добавил: — Когда здесь, значить, в кильватер за ледоколом идешь, так все как в очко — лучше недобрать, чем, значить, перебрать. Я про дистанцию: подальше — оно поспокойней.

Ребята из экспедиции «Комсомольской правды» отоспались и сделали экипажу доклад о целях и смысле мероприятия.

Один парень — радиоинженер, альпинист. Второй — аспирант пищевого института. Третий профессию утаил, зато с бородой.

Попутно они испытывают пищевые продукты, свою психическую совместимость, должны собрать плавник на террасах острова Большевик на высоте ста метров. Если на террасах плавник есть, тогда будет доказано, что Северная Земля последние тысячелетия стремительно поднимается из моря. Ребята везут специальные пластинки, которые будут укреплять в памятных местах Арктики.

Очень обозлили нашего радиста, когда заявили, что у них есть радиостанция весом всего в два килограмма, и они с ее помощью держат связь в микрофонном варианте из Арктики с Москвой и вообще со всем миром.

Наш начальник рации прямо весь взбаламутился. Он тратит на связь с Москвой черт знает сколько сил и времени.

Арнольд Тимофеевич:

— А вот товарищ адмирал Головко, командующий Северным флотом, уже в тридцать девятом году разговаривал с Москвой из любой своей точки…

07.40. Начали лавировать между ледяных полей, слышен голос «Ленина», он зовет «Комилес» — значит, они уже совсем близко.

Поморы-зверобои кромку льда называют рычара.

Есть в этом слове нечто грозно-рычащее, настораживающее, приказывающее собраться.

А когда караван входит в настоящий лед, то минута эта и торжественна, и одновременно напоминает мгновение, когда двери зубного врача уже распахнулись перед вами и навстречу — никелевый блеск инструментов.

Свинцовое Карское море, свинцовое карское небо, на нем оловянные длинные отблески ледяных полей.

Три черные черточки на горизонте — атомоход «Ленин», ледокол «Мурманск», лесовоз «Комилес». Они лежали в дрейфе в полынье за разреженной перемычкой плавучих льдин кромки.

Мы с ходу разобрались и без задержки в передней дантиста вошли в дверь его кабинета, и навстречу нам зажужжали миллионы бормашин. Дистанция — пять кабельтовых. Мы — за «Лениным» первыми. И сразу туман. И сразу пробки из огромных обломков в канале. «Ленин» тяжко переваливается с боку на бок в сплоченном льду. Его передняя мачта исчезает в сиреневом тумане. А минут через десять исчезают в тумане и три мощных, направленных в корму прожектора атомохода.

Не очень приятное занятие следовать в густом тумане за ледоколом, чьи огромные винты выворачивают ледяные глыбы, каждой из которых достаточно для проделывания в твоем брюхе прободной язвы.

Мы шли, еще не привыкшие к сотрясениям, еще болезненно относящиеся к каждому корабельному кряхтению и оху, еще слишком настороженные и натянутые.

И на тридцать третьей минуте «Державино» намертво заклинивается. И здесь виноват я, ибо сдали нервы и я в пандан им сбавил ход, а этого не следовало делать: нельзя утрачивать инерцию.

— Добавьте! — сказал одно слово Дмитрий Александрович, но уже поздно сказал. Деликатность в нем сработала. Мы еще не привыкли друг к другу. Это нам еще предстоит.

Для успокоения моей совести еще через четыре минуты заклинивается в полосе торошения сам «Ленин» — в «ставке», как говорят ледокольщики, то есть в полосе сторошенных, многолетних льдин.

Лежим в приятной тишине.

«Мурманск» выкатывается из строя и дважды обкалывает «Ленина». Тот получает возможность движения назад и начинает приближаться к нам, чтобы получить впереди пространство для разгона. Потоки воды от его винтов, когда атомоход начинает разбег вперед, жмут нам в нос, давят льдинами, и мы получаем заметное движение назад: самое отвратительное, ибо это грозит перу руля и нашим винтам…

Со скрежетом зубовным даю ход вперед, хотя под кормой битком набито тяжелого льда. Продолжаем движение. Генеральный курс от острова Кирова на остров Садко, что в островах Цивильки архипелага Норденшельда.

«Ленин» оказывается вежливым лидером. Когда сотрясения от ледяного потока, обтекающего нас, делаются совсем уж трудно переносимыми, я вызываю ледокол по радиотелефону и говорю бесстрастным — так положено по неписаным традициям — голосом:

— «Ленин» — «Державино»! Сотрясения сильные!

— Ясно, «Державино»! Уменьшаю ход! — отвечает лидер, но, черт побери, не очень-то уменьшает.

И течет, течет из глубины к нашему форштевню и вдоль бортов зелено-белый, громыхающий, булькающий, перекрученный поток ледяной лавы с глыбами зеленого ледяного гранита…

Из-за всяких профессиональных сложностей забыл, что мы уже повстречались с медведями.