Степан Сухачевский - У Белого Яра Страница 24

...В детстве Дмитрий любил слушать тайные беседы ссыльного студента из Казани, которого в деревне называли смутьяном, а что это значило, Дмитрий тогда не понимал. Да и зачем про то знать мальчонке, если человек, почему-то избегаемый взрослыми, добр с детьми? Студент был хворый и такой худенький, что, казалось, толкни его посильнее и он переломится в пояснице. А как кашлял бедняга! Бывало, приложит платок к губам, на нем сразу выступит мокрое красное пятно. Кровь... Спрячет платок и ласково улыбнется: «Учился я, ребятки, с Володей Ульяновым. Был он у нас вожаком». И начнет рассказывать о юноше-революционере, словно сказку о русском богатыре, который собирает несметную рать храбрецов, чтобы сокрушить злых людей на всей земле. «Придет это время, верьте мне!» — говорил он ребятам. Студент умер от чахотки, священник отказался отпевать, и похоронили его на скотском кладбище...

Много лет спустя Дмитрий снова услышал об Ульянове-Ленине. Только теперь о нем рассказывал не пришлый человек, а свой, деревенский. То был солдат Южаков, живший по соседству с домом отца. Военную службу проходил он в Порт-Артуре. За распространение ленинской «Искры» среди солдат был сослан на каторгу на Нерчинские рудники. Закованный в кандалы, в полосатом арестантском халате, он два года надрывался на непосильных работах. А затем — «вольное поселение» в Моревской волости и лишение гражданских прав. Паспорт, выданный политкаторжанину, помилованному по случаю рождения наследника русского престола, не разрешал ему заходить в города Российской империи.

Впервые от Южакова узнал Дмитрий о партии большевиков, созданной Лениным. Незадолго до призыва на действительную службу Южаков вручил Дмитрию запрещенную книгу «Что делать?» Ленина.

— Прочитай и сам постарайся понять, что есть правда. А может, и посчастливится тебе повидать Ленина.

Об этих словах опального земляка Пичугин вспомнил в семнадцатом году, когда ему по заданию Петроградского комитета большевиков пришлось однажды охранять конспиративную квартиру, где Ленин проводил беседу с путиловскими рабочими. Младший унтер-офицер двенадцатой роты лейб-гвардии Измайловского полка большевик Пичугин увидел великого вождя. С замиранием сердца наблюдал он за Лениным, что-то быстро записывавшим в блокнот. Дмитрий растроганно думал: «Так вот ты какой, Ильич! Простой, обыкновенный...».

Запросто беседовал Ленин с крестьянином из далекого Зауралья, а на прощанье сказал: «Скоро, теперь уже скоро трудовой народ возьмет власть в свои руки. Россия заживет по-новому!».

— ...Ну что, комиссар? — хрипло хохочет Корочкин. — Несладко? А до Кургана еще далеко. Ха-ха!

По обе стороны телеги движется конный конвой. Босыми ногами Дмитрий шагает по горячему сыпучему песку. Он еле держится на ногах и боли уже не чувствует: руки стали словно чужие.

...В Менщиковой каратели согнали крестьян на площадь. В центре, видимый отовсюду, стоит он, Дмитрий. Поодаль толпятся офицеры. Звеня шпорами, Корочкин неторопливо обходит тесный живой круг, опрашивает: «Кто знает этого человека?».

Дмитрий с тревогой всматривается в хмурые лица стариков, молодых парней и женщин с грудными детьми на руках. Он узнает партизан из отряда Корюкина. А вот и он сам. Они обмениваются быстрыми взглядами, Илья кивком головы приветствует Дмитрия.

Взбешенный молчанием крестьян, Корочкин исступленно вопит: «Мужикам — двадцать, бабам — десять розог!».

— Звери! — слышится в толпе истошный женский крик...

В полдень миновали то место у поворота дороги, где Дмитрий встречался с отрядом менщиковских партизан. Живо всплыли слова рапорта, что читал тогда Корюкин: «Постановили: организовать боевой партизанский отряд. Всем членам партии вступить в него».

Дмитрий очнулся внезапно: впереди, там, где двигалась вереница подвод с арестованными партизанами, выданными кулаками, раздалась винтовочная трескотня. Через мгновение короткими очередями застрочил пулемет.

При первом же выстреле офицеры повскакали с телеги и, не зная, что предпринять, толклись на дороге.

— Арестованного убрать в безопасное место! — крикнул конвою Корочкин и, озираясь, сбежал с дороги; за ним последовали остальные.

Конвоиры тесным кольцом окружили Дмитрия. Подвода свернула в бор и остановилась у небольшого холма, на котором высились две могучие сосны.

Стрельба оборвалась.

Дмитрий оглянулся вокруг... Был «день солнцеворота», и бор, казалось, замер под нестерпимо палящими лучами солнца. Высокие сосны стояли, точно завороженные: не шелохнутся лапчатые мохнатые ветви, неподвижны иглистые макушки. От тишины звенело в ушах. Где-то близко стучал дятел, но и он будто боялся нарушить покой леса: стукнет раз-другой и замолкнет, выждет чего-то, а потом опять торопливо задолбит звонкую кору сосны.

На дороге послышался дробный цокот скачущей лошади, вскоре показался всадник. Навстречу ему выскочил Корочкин.

— Что там случилось?

— Партизаны! Засада! — громогласно доложил верховой, с трудом осаживая разгоряченного коня.

— Болван! Говори тише...

На дороге столпились офицеры: выслушав сбивчивый рассказ связного, они торопливо стали совещаться. Корочкин слушал небрежно, а когда все высказались, надменно сказал:

— Обстановка ясна: партизаны устроили засаду, чтобы освободить Пичугина. Господа, предлагаю немедленно расстрелять его!

— А предписание из Кургана? — неуверенно возразил Гусев. — Мы же отвечаем за сохранность арестованного!

— Сейчас я начальник конвоя! — резко бросил Корочкин. — Партизаны могут повторить налет, и тогда кто из вас поручится за его исход? Кто возьмет на себя ответственность? Может, вы, ротмистр?

— М-м-да-а... — неопределенно протянул тот.

Остальные молчали.

Корочкин втайне торжествовал. Самоличной расправой над Пичугиным он сразу убьет двух зайцев. Во-первых, поубавит спеси у Золотушного, который, воспользовавшись его отсутствием, руками Тришкиной банды сумел схватить Пичугина. «Всю славу хотел присвоить себе! — злорадно думал Корочкин. — Шалишь! Придется поделиться со мной... Ты поймал Пичугина, я его расстреляю! А рапорт составлю «боевой». Эти трусы подпишут». Во-вторых, он, Корочкин, офицер-неудачник из запасного полка, прозябавшего в Кургане, сведет личные счеты с Пичугиным. Это из-за него в Совдепе подозревали Корочкина в контрреволюционной деятельности. Если бы не белочешский мятеж, не миновать бы ему ревтрибунала...

Дмитрий не знал, о чем вполголоса совещались каратели, но еще до того, как они направились в его сторону, он понял: участь его решена!

В эту страшную минуту мысль его работала удивительно ясно.

...Партизаны не склонили головы перед чужеземными захватчиками. Их не испугали угрозы и порки. Скрябин на свободе... Борьба будет продолжаться! До победы!

И как бы в ответ на его мысли тишину леса разорвали частые дробные выстрелы... Партизаны! Сердце Дмитрия переполнила радость. Нет, ничто не устрашит его, пока он чувствует за собой могучие плечи народа!

ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ

ЦЫГАНОК

По городу кружил «черный ворон» — тюремный закрытый автомобиль. И горе входило в тот дом, у ворот которого он останавливался.

Тюрьма переполнена, но каждую ночь все везут и везут арестованных. Их втискивают в тесные камеры, гонят в тюремный госпиталь, где лежат умирающие. Одни приходят, другие исчезают бесследно. И тем, кто остается в живых, трудно запомнить имена всех ушедших.

В семнадцатой камере появился Собакин. На первых порах никто не обратил на него внимания. Новичок как новичок: жмется в дальний угол, вздрагивает, когда в камеру входит надзиратель.

— Здорово тебя разукрасили! — посочувствовал новичку Аргентовский.

Поведение Собакина настораживало: уж слишком покорно сносит издевательства! Кажется, стонать — и то боится.

«Хлюпик... нестоящий человек!» — неприязненно думал Аргентовский и все же приглядывался к новичку, которого чаще, чем других, вызывали на допросы.

Неожиданно Собакин осмелел: стал он дерзок с надзирателями и однажды отказался пойти на допрос. Его били прямо в камере. Держался он молодцом.

После этого случая Лавр заметно изменил к нему отношение, перестали чуждаться его и другие.

В камере ни для кого не являлось секретом, что старик-надзиратель благоволит четырем друзьям. От этого выигрывали все: дольше обычного продолжались прогулки. Лавр жадно вдыхал больными легкими свежий воздух, возвращался повеселевшим.

Зайцев продолжал брать у надзирателя религиозные книги и так вошел к нему в доверие, что тот сам стал приносить допотопные номера журнала «Нива», душещипательные романы, у которых не было ни начала, ни конца. Скуки ради эта «беллетристика» прочитывалась всей камерой.

Как-то двое суток дежурство нес ненавистный для всех молодой надзиратель. Камера приуныла: с уходом доброго старика рушились надежды связаться с «волей».