Юрий Яновский - Кровь людская – не водица (сборник) Страница 25

Марийка смахнула с глаз слезы и нарочито тяжело вынесла свой живот в темный коридор, чтобы и люди видели что вот-вот появится на свет новая жизнь. Иван даже сплюнул с сердцем.

«Ну не чертова баба? А скажи, что где-то привезли соль или керосин, бегом побежит, словно шестнадцатилетняя…» — и прикинул мысленно, как будет дома отбиваться от жены.

Пока он думал об этом, вокруг поднялся густой частокол рук.

Вздыхая, тянет руку и Поликарп Сергиенко, хотя ему и не удалось продвинуть кого-нибудь из своей, пусть самой дальней, родни. И как он заранее об этом не подумал? Но хоть и тоскливо человеку — он горячо голосует за всех кандидатов, потому что разве угадаешь, который из них пройдет? Нет, лучше уж быть добрым со всеми.

Председателем земельной комиссии почти единогласно избрали Тимофия Горицвита, хотя он и отнекивался: дескать, и грамоты вот нистолечко не знает и говорить не умеет.

— Ну учись теперь и грамоте и говорить! — с размаху хлопнул его по плечу немолодой кузнец Кирило Иванишин. — Да ступай же, чертов сын, поклонись людям за честь! — подтолкнул он Тимофия загрубелой от огня и железа рукой.

Высокий, суровый Тимофий смущенно поднялся с лавки, смущенно улыбнулся людям грустными глазами и снова хотел сесть, но Иванишин придержал его:

— Погоди, Тимофий! — И он окинул взглядом собрание. — Думаю, следовало бы председателю земкомиссии ради великой нашей правды съесть сейчас щепотку земли, чтобы помнил, на какое дело выбрали его. Или, может, так поверим Тимофию?

— Поверим! — первым крикнул Поликарп Сергиенко, чтобы Горицвит знал, кто стоит за него горой.

— Тимофий правдивый человек! — загудели вокруг, и даже Марийка Бондарь, которая на миг выглянула из тьмы коридора, одобрительно кивнула головой.

— Слышишь? Село землю тебе доверило. Ты знаешь, как ее надо делить? — Иванишин смотрит на Горицвита упрямыми глазами, в которых, кажется, и сейчас мерцают живые огоньки кузницы.

— А так, — медленно проговорил Тимофий, — чтобы и вы ни одной лишней борозды не получили.

— Выбрал на свою голову! — шутливо развел руками Кирило и первый засмеялся, усаживая рядом с собой Горицвита. — Не ждал от тебя такого сраму, чертов сын!

— Свирид Яковлевич, а кто же теперь, прошу прощения, сможет мне переменить надел — Тимофий или вы? — заговорил, приглушая слова усами, поднявшийся со скамьи Мирон Пидипригора.

— Переменить? — удивился Мирошниченко. — На что тебе менять его, старина?

— А, — махнул рукой Мирон, — прошу прощения, баба житья не дает. И чего ей только, спрашивается, надо? Клещом вцепилась в душу, заживо перегрызает.

Олександр удивленно и недоверчиво посмотрел на брата, пожал плечами, хотел что-то сказать, но Мирон жалобным, затуманенным взором вымолил молчание.

— Чего ж твоя жена еще захочет? — нахмурился Мирошниченко. — То каждый день бегала, чтобы про вас не забыли, — вы, мол, у самого леса живете, — а теперь снова не угодили мы ей?

— Вот видите, какая она! Ну, не жена, а один сплошной характер, люди добрые! И чего она только не захочет! — хитрит Мирон, уводя разговор на окольные темы, чтобы как-нибудь задобрить людей и Мирошниченка. — Бабы — это же ненасытная утроба. Прежде моя и на пасху в верзунах[4] ходила. Справил ей праздничные сапоги, так она их, прошу прощения, уже и в будни таскает и даже теперь, до снегу, носит. «Побойся, говорю, бога, коли мужа не боишься! Где же мне для тебя обуви напастись!» А она, прошу прощения, уперлась и долбит свое: «Сапоги кровь греют». Послушать ее — и солнце так не греет, как сапоги! «Ты, может, еще и башмаков к сапогам захочешь?» — прикрикнул я на нее. А она хоть бы тебе засомневалась: «И захочу, да только с таким муженьком лихоманку наживешь, а не башмаки».

— А может, она и правду говорит? — засмеялся Иван Бондарь, с удовлетворением расслышав смешок Марийки в коридоре.

— Ну, башмаков ей не дождаться, не велика барыня, — сказал Мирон, замечая, что собрание слушает его сочувственно и только брат все больше морщится и покусывает губы.

— Про сапоги ты славно рассказал. Ну, а дальше что, Мирон? — допытывался Мирошниченко.

— Да что дальше… — сразу завял лесник, подходя к самой трудной части задачи. — Назначили нам землю, спасибо добрым людям, а моя уперлась и не хочет брать те полдесятины, что от Денисенка отходят.

— А ты как же?

— А что я могу с нею сделать, если не хочет она!

— Ну и не берите, раз не желаете! — отрезал Мирошниченко. Он понял игру осторожного Мирона, которого сейчас, боясь кулаков, молчаливо поддерживал не один бедняк.

— А что же, Свирид Яковлевич, взамен дадите за те полдесятины? — холодея, задал вопрос хлебороб, и в складках его лба снова угнездились тени страха.

— Что взамен дадим? — пригибаясь, словно готовясь вцепиться в Мирона, ехидно спросил Иванишин и резко ответил: — Дулю с маком! Дрожишь?

Мирон медленно обернулся к кузнецу, ощетинился и твердо резанул:

— А ты, слышь, не больно суй мне дули! Их мне весь век совали… И не дрожу я… Хоть жизнь человеческая теперь и подешевле, а не с руки мне идти следом за своим двоюродным братом. Осиротел наш род, так я не хочу, чтоб и моя семья осиротела. Дайте мне, как пострадавшему, барскую землю.

— Это ты пострадал?! — Возмущенный Бондарь сорвался с лавки, но в это время в коридоре предупредительно вздохнула Марийка. Иван Тимофиевич хотел подсечь Мирона тем, что у того родной брат и по сей день у Петлюры людям душу вынимает, но воспоминание о Василе смягчило его гнев. — Ты что, Мирон, совесть в лесу с волками протрубил? Поговори еще — так ничего не дадим.

— Нету, Иван, на то права, и ты на собрании, прошу прощения, еще не велика цаца, — возразил лесник. — Ну чего я особенно хочу? Дадите мне кулацкую землю — меня же первого в лесу шлепнут. Я ведь не в селе живу. А кому другому, может, сподручнее мой клочок на барскую обменять.

— Хитрец!

— Таких много найдется!

— И скажите, пожалуйста, — сразу вину на свою хозяйку скинул, а она у него такая тихоня, что и воды не замутит.

— И я так думал, пока не женился на ней, — огрызнулся лесник.

Тимофий брезгливо посмотрел на Мирона, поморщился, ткнул его кулаком в спину.

— Слышь? Не скули псом среди людей, ежели человеком стать захотел. Я поменяюсь с тобой.

— Возьмешь, прошу прощения, Денисенкову землю? — Мирон недоверчиво воззрился на Горицвита.

— Да возьму, что же с тобой делать! — вздохнул Тимофий, собирая морщинки вокруг глаз.

— А мне барскую дашь? — все еще боясь поверить, припал лесник к рукаву Горицвита.

— Какую ж еще!

— Вот спасибо! Большое спасибо тебе, Тимофий! — Мирон даже поклонился, и по морщинкам его повеселевшего лица побежали капельки пота. — Есть же такие добрые люди на свете! Ежели бы не моя баба, не морочил бы я вам голову. Думаешь, легко мне так говорить?

Мирон присел, смущенно покосился на Олександра, перехватил его колючий взгляд и, оправдываясь, зашептал:

— В таком деле каждому надо свою выгоду блюсти. А как же иначе! Тимофий недаром поменялся со мной. Он хитер, знает, что господская земля теперь истощилась, хуже стала, чем у Денисенка. Ну, и то надо взять в расчет, что Тимофий за всю землю в ответе, стало быть, мой клочок ему, как грешнику лишний грех, не помеха. Не правда, что ли?

— Сам ты грешник вонючий! Человек пожалел тебя, а ты сразу жалость к хитрости приравнял. — Олександр резко отвернулся от брата и стукнул об пол прикладом берданки.

Мирон заморгал глазами, не понимая, как можно в такую пору позабыть осторожность, на которой теперь только и держится крестьянское житье. Земля землей, однако надо и по сторонам оглядываться, да еще как! Такие чудеса с людьми творятся: поговоришь с ними на улице — вроде и их то же мучает, а на собрании, глядишь, открещиваются, словно ты всех глупее. Выходит, еще лучше надо мозгами раскидывать, коли захотел перехитрить другого. А может, теперь легче прожить, дурнем прикинувшись, будто ты из-за угла мешком прибитый?.. Эх, кабы догадаться, какая власть установится, Мирон знал бы, куда и как повернуть оглобли. А что, если и вправду царь остался в живых и готовится прибыть из Англии в Россию? Хоть он и помазанник божий, а лежал бы себе в земле, так и у него, у Мирона, спокойнее было бы на сердце.

Страхи, раздумья, скорбь по убитому Василю тупой, неуемной болью отдаются в мозгу Мирона, и он не слышит, как с последними словами Мирошниченка собрание поднимается.

За порогом затих людской гомон. Свирид Яковлевич погасил плошку, и в эту минуту к нему осторожно подкралась Марийка Бондарь.

— Свирид Яковлевич, это я, — шепнула она в темноте, чтобы не напугать.

— Ну, что еще выдумала? — смущенно пробормотал Мирошниченко. — А где Иван?

— А черт его дери! — Марийка сердито отмахнулась и больно ударилась пальцами о еще теплую скамью.