Анатолий Дементьев - Прииск в тайге Страница 25

— Деньги кует, — заметил племянник, кивая на самовар.

— Деньги в наш дом забыли дорогу. Некому приносить их. Ох, как обидно мне, Никита! Для кого всю жизнь старался, не жалел себя? Детей от нужды хотел избавить, в люди вывести… А что вышло? Порфирий пропал…

— Как пропал?! — Плетнев испуганно посмотрел на дядю.

— Так и пропал, — хмуро ответил Ваганов, отодвигая чашку и вытирая полотенцем вспотевшее лицо. — Спился в Москве. Приезжал тут один человек, сказывал, белая горячка у Порфирия, в больнице лежит.

— А Семен? Где Семен?

Степан Дорофеевич горестно вздохнул.

— И с Семеном не лучше. Поначалу парень ладно пристроился: на Никольском заводе робил. Потом узнаю: арестовали Семена и увезли куда-то. А за что? Против царя пошел. Э, да что и говорить, давай-ка лучше выпьем.

— С меня довольно, не привычен к вину.

— Пей тут, на том свете не дадут. А еще добытчик таежный, старатель бывший. Ну, да оно, пожалуй, и лучше. Так я выпью, — виновато и как-то просительно закончил старик.

Никита смотрел, как дядя торопливо наливает в рюмку, как дрожат у него руки и настойка расплескивается на скатерть. С болью думал: «Сопьется при такой жизни, непременно сопьется». Ваганов словно угадал его мысли.

— Не я пью, горюшко заставляет. Не осуждай.

Залпом выпил, понюхал хлебную корку и отбросил.

— Вот, племянничек дорогой… А ты — деньги кует. Сам я не накую́, а дети и подавно. — Старик снова налил и выпил. С минуту бессмысленно смотрел на племянника, потом криво усмехнулся и тихо, словно сам с собой, заговорил: — А бог-то где? Отступился от людей. Разве не видит, как живем? Пошто не научит? Кругом страдания людские, зло, а его нет.

Чай, настойка и жалобы дяди утомили Плетнева. Глаза у него слипались. Что-то глухо стукнуло по столу, звякнула опрокинутая рюмка, покатилась и, упав на пол, разлетелась на кусочки. Никита вздрогнул, открыл глаза. Степан Дорофеевич, уронив голову на стол, спал всхрапывая и посвистывая носом. Домна Никифоровна убирала посуду. Покачала головой и, глядя на старика, печально сказала:

— Как схоронили мы Глафиру Ильиничну, он все пьеть и пьеть. Не может горя переломить. Я постель приготовила. Отдыхать, чай, будете?

— Пожалуй, — согласился Плетнев и пошел в боковушку.

Рано утром Никита взял мешок с рухлядью и, стараясь никого не разбудить, вышел из дома. Вьюга, переночевавшая во дворе, с визгом бросилась к хозяину, ластилась и поскуливала. Охотник собирался продать всю добытую за зиму рухлядь старику Ибрагимову, а заодно предложить и самородок. Но дом старьевщика оказался заколоченным. Проходивший мимо рабочий, сказал, что татарин еще зимой уехал неизвестно куда. Плетневу не хотелось идти к Парамонову, но других скупщиков он не знал. Встретил его приказчик Максим Бровкин. Лицо у Максима заплыло жиром, от глаз остались только щелочки. Приказчик пил чай с маковыми кренделями. Увидев Никиту, он поднялся навстречу.

— Ведмедь! Давненько не бывал в наших палестинах. Стороной обходишь? Али другие больше дают?

Охотник сухо поздоровался. Бровкин засуетился возле него, радостно потирая руки.

— Чайку попьешь? Я велю подогреть самовар. Найдется кое-что и покрепче китайской травки.

— Благодарствую, тороплюсь я.

— И все-то ты торопишься. А куда? Воробышек торопился и маленький родился. Ну, коли так, показывай, с чем пришел.

Плетнев вытряхнул из мешка связки шкурок. Максим, присев на корточки, стал разбирать их, наметанным глазом определяя сорт. Увидев чернобурую, воскликнул:

— Вот штучка добрая! Давно такой не попадалось. И везет же тебе, Ведмедь. — Приказчик засопел над связкой беличьих шкурок. Кончив разбирать, Бровкин уставился в потолок, шевеля губами и причмокивая. Наконец поднялся и, глянув на Плетнева, назвал ничтожную сумму.

— Ты что, Максим, шутки со мной шутить вздумал?

— И в мысля́х того не было. Цена по нонешним временам немалая. Больше никто не даст.

— А вот посмотрим, — Никита собирал рухлядь в мешок.

— Да ты не кипятись, я истинную цену сказал. Помянешь мое слово. Кабы не революция, можно бы и накинуть.

— Чего? — не понял охотник.

— Революция, говорю, пес ее съешь.

Революция? Знакомое слово, где его слышал? Где? А, от Григория! Он говорил о революции.

— Ты что, брат, не знаешь будто? — Максим вдруг хлопнул себя по лбу пухлой ладонью. — Забыл, что ты из тайги. Революция, слыш-ко, в Расеи. Батюшка-царь с престола убежал.

Мешок выпал из рук Плетнева.

— Нет, ты постой, ты что говоришь-то? За такие слова в Сибирь пряменькая дорога.

Бровкин рассердился, забегал по комнате выкрикивая:

— В Сибирь? Тебя, бирюка, в Сибирь. Чего буркалы-то выкатил? Все о революции говорят, стало быть, всех в Сибирь?

— Нет, почему же, — растерялся охотник и подумал: «Что же Степан-то Дорофеич не рассказал?»

— Объявились, слышь-ко, всякие кадеты, большевики с меньшевиками, эсеры какие-то, а кто из них чего добивается — разберись, попробуй. Все будто за народ, а самим до народу и дела, как до прошлогоднего снега. Вот и выходит, что нельзя тебе за рухлядь больше дать, потому как не знаешь, что завтра будет.

— Ладно, давай, — заторопился Никита, — но ежели обманул — на себя пеняй.

…По расстроенному лицу племянника Степан Дорофеевич догадался: случилось что-то. Старик проспался и выглядел как всегда, только под глазами набухли мешки. Спокойно выслушал Никиту.

— Верно. Не соврал подлец Максимка. Только я в эти дела не вникаю. Не моего ума. Вот Феня тебе все распишет, ее и спроси. Феня!

В горницу вошла девушка. Увидев Никиту, бросилась к нему.

— Братец! Вот хорошо, что пришел.

Плетнев поцеловал сестру, заметил, что она не так хороша, как раньше. Чистый высокий лоб прорезали тонкие морщины, лицо нездоровое, без румянца, под глазами синеватые тени. Сели за стол. Феня разливала чай.

— Тебе, Никита, с молоком?

— С молоком, — Плетнев думал о другом. — Скажи-ка, Фенюшка, правду ли сказал приказчик Максим, будто царя нет?

— Правда, братец. Народ не захотел его.

— Да разве можно без царя? Где это видано?

Девушка улыбнулась недоумению брата:

— А теперь будет. Хозяином России станет народ.

— Сумасшедшая, — пробормотал старик Ваганов, косясь на дочь. — Что я говорил, Никита? Как есть, сумасшедшая.

— Нет, отец, я в своем уме, а вот есть люди, которые не хотят видеть, что сейчас делается, и очень жаль. — Лицо Фени покрылось румянцем, заблестели глаза, голос стал твердым. Плетнев слушал сестру с интересом, хотя понимал не все. «И Дунаев так же говорил, такие же слова». Степан Дорофеевич хмурился, исподлобья посматривал на дочь, шептал:

— Сумасшедшая, одержимая какая-то.

Наконец не выдержал, бухнул жилистым кулаком по столу.

— Будет! За такие-то слова Семен кандалами позвякивает. Дали вам волю, балагурам, а вы и распустили языки-то.

— Семен за правду пострадал, — Феня гневно посмотрела на отца. — До седин ты дожил, отец, а в жизни ничего не понял, и понимать не хочешь.

— Не желаю больше слушать. Курицу яйца не учат. Твое бы дело ребятишек нянчить, а ты туда же: свобода! Россия! Рабочий класс! Вот я и есть рабочий класс. А вы меня опросили, чего я хочу? Так и не смейте за меня думать.

— Отец!

— Ну, я отец. Дальше что? Ох, девка, плохо ты кончишь. Была у меня дочка любимая, а теперь, вижу, нет. Поди-ка, лучше помоги Домне Никифоровне обед наладить.

Феня сверкнула глазами, обжигая отца, и он весь сжался. Подобные стычки, видно, не впервые были между ними.

— А ты, братец, так же думаешь? — спросила девушка и сдвинула брови.

— Не сердись, Фенюшка, я человек темный.

Феня поднялась и, не сказав больше ни слова, ушла. Никита сидел, охватив руками колено, смотрел в угол. Слова сестры взволновали его, сердцем чувствовал: правду она говорит, но трудно разобраться. Не глядя на старика, неожиданно сказал:

— Я золото в тайге нашел.

— Золото? — Степана Дорофеевича будто кнутом стегнули. Он так и подскочил на стуле. — Так чего же ты?

— Нашел, а не беру, — Плетнев усмехнулся. — И без него живу.

— Живешь? Золото — сила! Ты вот что, племянничек дорогой, сказывал кому про находку?

— Тебе первому.

— Тогда ладно. Помалкивай до поры. Сам видишь — время смутное. Утрясется все, по своим местам встанет, тогда и подумаем, как такое дельце лучше оборудовать.

Старик преобразился, говорил возбужденно, поминутно поглядывая на дверь. Никита достал самородок, протянул дяде. У того затряслись руки.

— Давно я не видел самородков-то. Удачливый ты, Никита, я всегда это знал. Спрячь-ка, покудова. Да не вздумай еще кому показать, особливо Парамонову. Уцепится в тебя клещом — не оторвешь. Если денег надо — дам.

— Немного не помешало бы. Промысел плохой был, да и за тот Максим полцены дал.