Константин Паустовский - Родина (сборник) Страница 25

В ясной и бесконечной синеве низко сверкало солнце, все в пятнах и дымных тенях, уходили к северу мощным изгибом знакомые горы.

Желтая бабочка села на перила веранды, распластала крылья и замерла: уснула от теплоты.

Лобанов прищурился.

– Боже, какая голубизна! – сказал он громко. – Можно ослепнуть!

Он вдохнул всей грудью воздух и покачал головой, – в воздухе была целебная, чуть прогретая солнцем свежесть. Недавний шторм выдул весь сладкий угар, застоявшийся в мандаринниках, и затопил побережье потоками озона.

– Вот тебе и тридцать первое декабря! – сказал Лобанов. – Какая прелесть.

Весь короткий солнечный день ушел на веселую возню перед встречей Нового года. Лобанов ходил с Аннушкой на базар и, чертыхаясь, тащил оттуда в дом к Журавским бутылки с вином, орехи и сыр «сулугуни». К вечеру Лобанов лег отдохнуть, уснул, а когда проснулся – высоко над побледневшим морем висел нежный серп месяца.

Лобанов взглянул на месяц, ахнул и пошел умываться.

Пришел он к Журавским поздно и застал уже там Нину и Королева.

– Вот, – сказал Лобанов, смущенно здороваясь с Королевым, – какая нелепая вышла история. У вас хорошая память?

– Да, неплохая, – ответил Королев; голос у него был глуховатый. – А что?

– Вы не сможете по памяти восстановить все, что писали?

– Не знаю. Очень трудно, конечно.

– Мне безумно хочется знать, что было у вас в рассказе. Я успел прочесть только одну страницу. Но это очень здорово!

Королев улыбнулся:

– Если хотите, я могу рассказать. Но это тоже трудно.

– Расскажите, – попросила Нина. – Непременно!

На ней было вечернее платье, длинное, до полу, из мягкого черного бархата. В этом платье она казалась выше и бледнее.

– Потом, – ответил Королев.

– Когда потом?

– Если придется к слову. До Нового года осталось несколько минут.

Сели за стол. Он напоминал низкорослый сад. На нем было расставлено так много цветов и набросано столько веток, что блюда с закусками и бутылки терялись в их таинственной чаще.

За минуту до полуночи Нина погасила свет. Тотчас яркое сияние месяца возникло на потемневшем небе, и стало слышно, как в ущелье мягко шумит, переливаясь по мшистым камням, горный поток.

– Зачем это ты? – испуганно спросила Аннушка.

– Так, мне кажется, лучше.

Лобанов вглядывался в полумраке в Королева, Журавский откупорил бутылку шампанского и разлил вино по стаканам: бокалов не было. Шампанское слабо светилось. Королев взглянул на часы на руке:

– Ровно двенадцать. Есть примета: с кем встречаешь Новый год, с тем долго не расстанешься.

– Выпьем за это, – предложил Журавский.

– Потом, – сказал Лобанов. – Сначала выпьем за нашу великолепную страну. Ей мы обязаны всем.

Пили за Новый год, за счастье. Начался шум. Лобанов предложил выпить за Черное море. Вышли со стаканами на балкон. Он висел в воздухе над дымной и глухой синевой, и над этой синевой стоял печальный месяц. Лобанов не сразу понял, что эта синева – ночное море.

– Где мы? – спросила Нина. – Я ничего не понимаю. Откуда так тянет теплом?

– От моря, – ответил Королев.

– В такую ночь всегда ждешь необыкновенного, – неожиданно сказала Нина.

Лобанов засмеялся: – Остановка только за тем, чтобы это необыкновенное придумать.

– Выпьем еще, – серьезно сказал Королев, – и тогда я вам кое-что предложу.

– Слушайте, Королев, – Нина глухо засмеялась, – вы действительно странный человек.

– Ничего не странный! – закричал Журавский, схватил Королева за плечи и сильно встряхнул. – Он симпатяга! Я сразу это понял, как только он переступил порог. Он поэт. Я отвечаю за свои слова. Признайтесь, что вы пишете стихи.

– Нет, – ответил из темноты Королев. – Стихов я не пишу. Куда там!

– Чепуха! – снова крикнул Журавский.

– Слушай, Сережка, – сердито сказал Лобанов, – замолчи, ради бога! Если понадобится, то мы тебя вызовем.

– А что вы любите больше всего? – вдруг тихо спросила Нина.

Королев молчал. Нина выпрямилась в кресле, подалась вперед и смотрела в лицо Королеву.

– Многое, – ответил наконец Королев. – Но, пожалуй, больше всего «Для берегов отчизны дальной».

– Прочтите сейчас же!

– Я плохо читаю.

– Прочтите сейчас же!

– Нина! – испуганно сказала Аннушка. – Что ты чудишь?

– Ну, хорошо, – согласился Королев.

Он начал читать, облокотившись о перила и глядя на море, где далеко, на самом краю ночи, шел пароход и нес неяркие огни. Королев читал как будто для себя.

– «Но там – увы, – где неба своды сияют в блеске голубом», – просто сказал Королев, и Нина почувствовала, как у нее сжалось горло.

Она знала, что за этими торжественными, поющими словами стоит смерть, не пощадившая ни любви поэта, ни светлой красоты любящей женщины. И вот они пришли, эти слова: «Твоя краса, твои страданья исчезли в урне гробовой». Твои страданья! Нина сидела, все так же выпрямившись, не двигаясь, и по ее щеке скатилась и упала на колено, на черный бархат, одна-единственная слеза. Никто это не заметил. Все молчали.

– Да, – сказал наконец Журавский, – тысяча поэтов не придумает ту единственную строчку, которую написал этот гениальный мальчишка!

– Ты это о ком? – спросил Лобанов.

– Как – о ком! О Лермонтове. Помнишь: «И звезда с звездою говорит»?

– Однако что же вы хотели нам предложить? – спросила Королева Аннушка.

Машина неслась, шурша на закруглениях, и в свете фар мелькали меловые стволы эвкалиптов. Далеко впереди светились зеленоватые снега на Главном хребте.

«Откуда этот свет? – думал Лобанов. – Неужели снег светится сам по себе? И что это за безумная гонка новогодней ночью? И как это здорово получилось, что Королев достал машину и везет их неизвестно куда!»

– Снега! – прокричал Лобанов. – Видите, как светят снега!

Нина посмотрела на снежную цепь. В лицо бил ветер, задувал под легкое пальто, под мягкий бархат платья, и все внутри холодело. Нина не могла понять, что это за холод. Может быть, это был просто холод восторга. Снеговые вершины росли, медленно менялись местами. Нине захотелось туда, на этот чистый снег. Попасть туда одной, совсем одной!

Машина свернула к морю, на плоский мыс, и вошла в сосновый лес. Ветер стих. Запахло мокрой хвоей.

В лесу они вышли из машины и пошли вслед за Королевым. Он уверенно шел в ту сторону, откуда долетал какой-то смутный гул.

Лагуна открылась внезапно. Она лежала рядом, почти у самых корней последних сосен.

– Ну вот, – сказал Королев. – Это здесь.

Все молчали. Багровый месяц тяжело висел во мгле. Медные невысокие волны бежали от месяца к их ногам.

Лобанов с необыкновенной ясностью запомнил все: и эту лагуну, и запах сосен, и обрубистый берег, что начинался слева и в тусклом отблеске месяца казался заржавленным, и белые развалины, и там – далеко – величавое молчание горных вершин. По правую руку на низком мысу горел маяк.

– Здорово! – сказал Лобанов, – Какое-то необыкновенное ощущение от всего…

– Аннушка! – крикнул Журавский. – Завтра же приеду сюда с красками и холстом. Приеду! А не найду машину – приползу!

– Не надо шуметь, – тихо сказала ему Нина. Все замолчали.

– А теперь, – сказал Королев, – пойдемте. Вы все озябли. Здесь на маяке смотрителем мой приятель Стеценко. Он меня ждет этой ночью. Я обещал.

– Что же мы всем табором? – сказала Аннушка. – Неудобно.

– Он только обрадуется. Живет, как на острове. Идемте!

Маяк был недалеко. Они шли к нему берегом, по гальке. Галька трещала под ногами, и нельзя было разговаривать. Следом по лесу шла машина.

Железный высокий маяк был обнесен каменной оградой. Королев постучал в калитку. Из-за ограды окликнули. Королев назвал себя. Калитку открыл однорукий человек с фонарем. Это был смотритель маяка Стеценко. Он нисколько не удивился появлению среди ночи Королева с незнакомыми людьми.

– А, Коля! – сказал он спокойно. – А я уже ругался. Думал, что обманешь. Входите, пожалуйста. Тут порог. Осторожнее.

– Извините, – сказал Лобанов. – Непрошеные гости.

– Ну что вы! – засмеялся Стеценко.

Все дальнейшее запомнилось Нине очень ясно, но вместе с тем эта ясность была похожа на сон.

Двор маяка, вымощенный крупной галькой, ярко освещенная комната, большой украинский ковер на полу, на стене карточка этого человека в морской форме, но снятая еще тогда, когда он не был одноруким, медные барометры, гитара. Журавский пел под гитару:

Кто же мне судьбу предскажет?Кто же завтра, милый мой,На груди моей развяжетУзел, стянутый тобой?

– Всегда ты поешь одно и то же, – рассердилась Аннушка.