Вячеслав Пьецух - Предсказание будущего Страница 25

— А кто опять виноват? Начальство виновато, Колобков, отщепенец, виноват! Я бы этого Колобкова, честное слово, направил бы на исправительные работы с конфискацией имущества.

— Суров ты, Семен Иванович.

— Иначе нельзя. Иначе они совершенно оторвутся от жизни. Ну, пускай на первый случай без конфискации имущества, но чтобы обязательно на исправительные работы. Например: час сидишь за бумагами, час контору подметаешь, час сидишь за бумагами, час контору подметаешь…

— Вот ты, Семен Иванович, на руководство критику наводишь, а не лучше ли, как сказал поэт, на себя, кума, оборотиться? Колобков, конечно, вредный элемент, это я не спорю, но и ты, Семен Иванович, гусь хороший. Вот по какому случаю твое звено сегодня все утро прохлаждалось?

— Так струбцины куда-то запропастились! Наверное, кто-то спер…

— Вот и выходит, что ты такой же вредный элемент, как наш Колобков. Ведь всего и делов-то, ё-моё: взял да параллельно спер струбцины в четвертом СМУ!

— Все, ребята, в атаку, — прерывал разговор бригадир Самсонов. — Пятнадцать минут прошло.

После одиннадцатичасового перекура глазом не успеешь моргнуть — обед. Пообедав, строители устраивали себе кратковременную сиесту, то есть раскидывали ватники и подремывали в теньке. В эти минуты на Вырубова набегали хорошие мысли: он думал о том, какая в сущности отличная пошла жизнь, какие славные ребята его окружают, о том, как вечером они с Колобковым будут по-холостяцки ужинать хлебом и колбасой, одновременно разыгрывая партию в шашки, — словом, о том, какая отличная пошла жизнь. А через каких-нибудь два часа наступала пора еще одного перекура: опять шли в вагончик, разливали пахучий чай и возвращались к занимательные разговорам…

— Кто-нибудь газету сегодняшнюю читал?

Молчание.

— Неужели так никто и не читал?

— А чего ее читать? Заграница меня, например, совершенно не интересует, а у нас сроду ничего не случается.

— Ну так… насчет международного положения.

— Да не слушай ты его, обормота! Он всю дорогу аполитично рассуждает. Читал я газету, вон с Ионидисом на пару читали.

— Ну и какое положение на планете?

— А такое положение, что войны, как видно, не миновать.

— Не знаю, как вам, ребята, а по мне все едино: что ломать, что строить.

— Ты это к чему?

— А к тому, что лично я не против намять ряшку мировому империализму. Война? Пусть будет война, поглядим, кто кого!

— Ты что говоришь-то, полоумный! Ты давай отвечай за свои слова…

— А что? Я правильно говорю. Вот ты посуди: тридцать лет уже как мы не воюем, совершенно распоясался народ, навроде скандинавов каких-нибудь — забыли, с какого конца ружье заряжают. А если третья полоса войн? Тогда как?!

— Тебе хорошо языком трепать, у тебя белый билет.

— Несмотря на белый билет, я отлично понимаю свой долг перед социалистической Родиной.

— Очень интересно. И как же ты его понимаешь?

— Я так его понимаю: если начнется война, я беру на трудовые сбережения танк и своим ходом выдвигаюсь на линию фронта.

— При теперешнем благосостоянии тебе еще на танк записаться придется.

— А у меня кругом блат!

— И опять у вас глупости на уме! Нет, чтобы о производственном поговорить, так сказать, спуститься на землю и обратить внимание на реальные безобразия. Вот, положим, завтра наряды закрывать — а ведь нечего закрывать!..

— Все, ребята, в атаку, — прерывал разговор бригадир Самсонов. — Пятнадцать минут прошло.

После второго перекура Вырубов работал с особенным удовольствием. Он смотрел на себя как бы со стороны и радовался тому, как толково он делает свое дело: вот он берет левой рукой кирпич, высматривает дефекты, слегка его поскребывает мастерком — держит; потом зачерпывает раствор, ровным слоем распространяет его по кладке и пришлепывает кирпич: придавливает, глядит, хорошо ли лег, постукивает сверху черенком мастерка, подбирает раствор с фасада, опять для проформы постукивает черенком. «Вообще искусство жить, — думал при этом Вырубов, — в определенном смысле есть искусство извлекать удовольствие из всего. Поэтому самую многочисленную категорию бедолаг составляют люди, которые не умеют превратить в удовольствие несколько часов обязательного труда. А между тем из любого, даже самого унылого, машинального деланья можно извлечь такую тихую, кропотливую радость, этакую именно конфетку из ничего».

Правда, Ионидис за низкие темпы на Вырубова шумел.

После окончания смены он принимал душ, переодевался и, покидая строительную площадку в тесном шествии всей бригады, чувствовал себя, что называется, мужиком: руки чугунные, ноги чугунные, в голове пространство. Ему хотелось поигрывать во рту папиросой, говорить грубости и шалить. «Вот сегодня положил без чего-то куб, — говорил он себе. — Это не напрасно, это не зря».

В таком режиме вырубовская жизнь совершалась в течение трех недель, но вот как-то вечером за партией в шашки Колобков ему говорит:

— Слушай, старик, как ты думаешь: можно жить на пятьдесят рублей в месяц? Это тебе такая загадка.

— Можно, — ответил Вырубов. — Пить нельзя, а жить можно.

— Ничего нельзя, — сказал Колобков и сопроводил свои слова такой красноречивой гримасой, что сразу стало понятно, к чему он клонит. Вырубов обиделся.

— И нечего обижаться, — сказал Колобков. — Я тебе это по-товарищески говорю. Кроме того, я ведь тебя не прогоняю, живи хоть до второго пришествия. Но с другой стороны, хочу тебе предложить одну вещь: я знаю мужика, который организовал… ну, коммуну, что ли, не знаю, как и сказать. Их там человек десять; сдают в общий котел по тридцать рублей и живут по принципу военного коммунизма. Если хочешь, перебирайся к ним, если не хочешь, — черт с тобой, оставайся.

Несмотря на то, что Вырубов никак не откликнулся на колобковское предложение, на другой день к вечеру явился тот самый мужик, который основал загадочную коммуну. Это был пожилой человек, лет под пятьдесят, очень неопрятной наружности, бородатый: звали его Иваном.

— Этот, что ли? — спросил Иван, дернув головой в сторону Вырубова, который в это время сидел на диване, под полочкой для слонов.

— Этот, — сказал Колобков. — Гарантирую честное направление мыслей и трезвое поведение.

— Ну, это мы еще посмотрим, — отозвался Иван и начал задавать Вырубову обыкновенные биографические вопросы.

— Слушай, Иван, ты кончай тут разыгрывать отдел кадров, — в конце концов сказал ему Колобков.

В ответ Иван рассеянно кивнул и велел Вырубову собираться. Вырубов покладисто, с какой-то даже детской покорностью стал собирать свой фибровый чемодан, и через несколько минут они уже раскланивались с Колобковым. Когда вслед за Иваном, подчеркнуто шествовавшим впереди, Вырубов вышел из дома к Сретенскому бульвару, на него вдруг напало чувство совершенного одиночества.

Иван неожиданно остановился, почесал за ухом и сказал:

— Как ты жил с Колобковым под одной крышей — уму непостижимо! Ведь он — полный чайник!

— То есть как это — полный чайник?

— Ну, чокнутый…

— Чокнутый? — переспросил Вырубов. — Не заметил…

5

Коммуна, основанная Иваном, обитала на улице Осипенко, пересекающей тот самый продолжительный островок на Москве-реке, который начинается за Краснохолмским мостом, а кончается напротив французской военной миссии. В начале улицы Осипенко, миновав маленький чахлый сквер, нужно было заворачивать в подворотню, которая вела в обширный замкнутый двор, образуемый двухэтажными каменными домами с грустными окошками и покосившимися дверьми. Впрочем, одна из дверей выглядела прилично, так как недавно была выкрашена коричневой масляной краской; за этой-то дверью и находилось помещение, занимаемое коммуной.

Помещение это было необычное, даже странное. Оно представляло собою полуподвал с очень низкими потолками II окошками, поднимавшимися над землей только на одну треть, со скрипучим крашеным полом и стенами, оклеенными газетой «Красный кавалерист». Начиналось оно маленькими сенями, в которых поместилось бы не больше четырех человек: в сенях стоял старинный мраморный умывальник с педалью, налево была дверь в туалет, а направо под острым углом расходились два коридорчика, очень узких, один из которых вел в комнаты, другой — в кухню. Комнат здесь было так много, что первое время Вырубов в них плутал. В самой большой стоял длинный стол, покрытый ветхозаветной бархатной скатертью, и одиннадцать разных стульев; прочие комнаты были заставлены, главным образом, всевозможными спальными приспособлениями: кушетками, диванами, больничными койками, деревянными кроватями, раскладушками, канапе — был тут даже один гамак, как-то чудесно подвешенный к потолку. Каждая комната с утра до вечера освещалась лампочкой, где голой, где оправленной абажуром или газетой, и блекло-желтый электрический свет, соединяясь с блекло-белым светом, идущим с улицы, навевал тяжелое настроение. Почему-то хотелось думать, что во время оно здесь был застенок, или лаборатория какого-нибудь алхимика, или же собирались на свои тайные вечери народовольцы. Между тем тут испокон веков хранились дрова, а затем это помещение прибрал к рукам МОСХ и передал Ивану под мастерскую.