Николай Глебов - В степях Зауралья. Трилогия Страница 26

Никита по привычке забегал по комнате, полы его частобора развевались.

— Худо, Дорофей Павлович, худо. Сам не знаю, что делать. — Круто остановившись перед гостем, он заявил: — Остается, пожалуй, одно — надеяться на бога и добрых людей, — помолчав, добавил: — На днях говорил мне один человек, что господин Родзянко взял в руки власть. Сказывают, из наших, — Никита понизил голос до шепота. — Еще появился какой-то Керенский из присяжных. Может, наладится с властью-то.

— Дай, господь, — облегченно вздохнул Дорофей, — а я, признаться, оробел. Сам посуди, — как бы оправдывая себя, заговорил он, — пришли позавчера ко мне на двор эти самые голоштанники из переселенцев, давай поносить разными словами, Дашкинова парнишку припомнили, что свинья съела. «Конец, говорят, тебе будет скоро, толстопузый». Это мне-то, значит. Ну, я не утерпел. Сгреб централку — и на них. Всех, говорю, перестреляю! Пристав спасибо скажет. А они, слышь, сгрудились да к крыльцу. «Твоего пристава вместе со стражниками в прорубь пора, — кричат. — И тебя заодно!» На ступеньки поднялись. Что делать? Кругом степь, людей добрых нет. Я, значит, в избу, дверь на крючок. Покричали, покричали, да и разошлись. Старуху мою насмерть перепугали, а Феоньюшка, дочка моя слабоумная, в голбец залезла, втапор так и выманить не мог.

— Смириться надо, — ответил Никита, — на первых порах поблажку дать: скажем, насчет хлеба. В долг отпусти. А придет время, — глаза Никиты расширились, — так давнем, что кровь брызнет! — Фирсов развел узловатые пальцы рук и, сжав их, приблизился к Дорофею.

— Земли надо? Дадим, не поскупимся — по три аршина на каждого, — прошептал он зловеще, взглянув на киот, перекрестился.

— Страдал господь, когда шел на голгофу. Так, должно, и нам придется. Как у тебя с хлебом? — неожиданно спросил он Дорофея.

— Тысяч шесть наскребется, — притворно вздохнул Толстопятов.

— Вот что, Дорофей Павлович, держать его тебе опасно. Того и гляди разнесут амбары. Продай мне.

— Можно, пожалуй, — согласился тот. — Как думаешь рассчитываться? — спросил он осторожно.

— Не сумлевайся. Миропомазанник ушел, да деньги остались.

— И то правда, — согласился Толстопятов.

Заключив сделку, довольный Дорофей утром выехал из города. Проезжая казахское стойбище, неожиданно встретил Бекмурзу.

Тот торопливо подгонял серого иноходца. Увидев Дорофея, круто осадил коня, закивал головой:

— Селям!

— Здорово, Бекмурза. — Толстопятов придержал лошадь. — Далеко бог несет?

— Марамыш, Сережка едем, толковать мало-мало надо.

— А што за притча?

— Сарь-то Миколай свой юрта бросал, как тапирь быть ?

— А тебе не все ли равно? Николай-то ведь русский царь, а не киргизский, — ухмыльнулся Дорофей.

— Вот чудной-та. Сарь-та каталажка имел, казак имел, Джатак мой лошадь тащил, стражник мало-мало нагайкой его стегал. А тапирь как?

— И теперь дуй этих нищих в хвост и в гриву. — Дорофей, свесив ноги из кошевки, продолжал: — Царя нет, да порядки прежние остались.

— Вот это латна.

Друзья расстались.

Никодим отречение царя встретил без радости.

— Осталась земля русская без хозяина, церковь православная без опоры, — жаловался он Сергею.

Молодой Фирсов был ко всему равнодушен.

— Провались все в тартарары, — махнул он рукой.

— Как это понять? — Никодим внимательно посмотрел на молодого хозяина.

— Очень просто, — ответил тот. — Политика мне не нужна. Лишь бы дело не страдало, а на остальное наплевать.

ГЛАВА 28

Митинг устраивали местные меньшевики. К Народному дому стекался народ. Кожевники с Анохинского завода, пимокаты, горянские мужики во главе с Елизаром Батуриным. Из Заречья на городскую площадь пришли фронтовики. Люди теснились в проходе, у входных дверей. Стоял неумолкаемый гул голосов. В первых рядах партера были видны форменные фуражки гимназистов, модные шляпки дам, красные бантики приказчиков и мундиры служащих казначейства.

На сцене, за длинным столом, сидела группа меньшевиков во главе с Кукарским. Тот играл тонкой золотой цепочкой, которая болталась на модном жилете. Русаков подумал: «Главный краснобай… Послушаем, о чем будет петь».

Потрясая кулаком, Кукарский патетически восклицал:

— Граждане великой неделимой России, власть узурпатора пала! Мы, — оратор разжал пальцы, на них сверкнули золотые кольца, — от имени трудящихся города требуем передать всю полноту власти Временному правительству! Мы говорим, что только истинно русские люди, желающие довести войну до победного конца, могут управлять страной! Да здравствует обновленная Россия! Да здравствует Учредительное собрание, которое определит судьбу родины и выполнит священную миссию, возложенную на нас союзниками!

Гимназисты и приказчики аплодировали стоя, дамы от волнения сморкались в надушенные платочки.

— Долой с трибуны! — выкрикнул один из фронтовиков.

— В прорубь их!

— Долой! — настойчиво закричали из разных углов зала. Под сводами Народного дома раздался четкий голос Русакова:

— Да здравствует социалистическая революция! Да здравствует партия большевиков!

Кукарский, пытаясь что-то сказать, размахивал руками и, навалившись туловищем на барьер трибуны, в исступлении кричал:

— Граждане, граждане!

В ответ раздался оглушительный свист, улюлюканье, и адвокат безнадежно махнул рукой. Русаков поднялся к трибуне. Лицо его было спокойно. Шум в партере и на галерке затих.

— То, что говорил сейчас адвокат, — это призыв к старому ярму помещиков и капиталистов, — начал он. — Трудовой народ никогда не пойдет за вами, — оратор повернулся к группе меньшевиков и повторил с силой: — Никогда!

В напряженной тишине уверенно звучал голос Русакова:

— Рабочие и крестьяне знают, что их дорога, их путь к счастью — только с большевиками.

— Правильно! — радостно поддержал кто-то из группы фронтовиков.

— Режь правду-матушку, — гаркнул бородатый кожевник и, работая локтями, стал приближаться к Русакову.

На него зашикали:

— Тише ты, медведь, куда прешь?

— Любо, ребята, говорит, — лицо бородача расплылось в улыбке.

— И нам любо, однако не лезем, — резонно заметил Елизар.

— Нас опять хотят ввергнуть в кабалу к Фирсовым, Широковым и другим толстосумам. Этому не бывать! — Русаков энергично взмахнул рукой. — Пускай не путаются у наших ног разные господа Кукарские и прочая нечисть, обреченная историей на свалку!

Казалось, толпа вот-вот сдвинется с места и сметет жалкую кучку меньшевиков, сидевших на сцене. Русаков повернул гневное лицо к Кукарскому:

— Вы поняли меня, господин адвокат?

Тот съежился, точно от удара. Постучал карандашом о стол.

— Вы нарушаете регламент.

— К черту ваш регламент! — послышалось с галерки.

— Дуй их, Русаков!

— О каких истинно русских людях вы говорите? — не отрывая глаз от лица Кукарского, продолжал Русаков. — О князе Львове, которого царь метил в премьер-министры? О Гучкове, Милюкове и Рябушинском — российских капиталистах и помещиках. Об эсерах? О Керенском, подлом лакее буржуазии? Да, они нужны вам, но скоро наступит час, когда беднота вас сметет.

Русаков повернулся лицом к народу.

— Товарищи! Марамышский комитет партии большевиков поручил мне открыть митинг на площади. Все, кому дороги завоевания революции, за мной! — Григорий Иванович спрыгнул со сцены в партер.

Толпа хлынула за Русаковым.

В дверях образовался затор. Каждому хотелось скорее попасть на площадь.

Кто-то догадался вынести из Народного дома скамейку. Поднявшись на нее, Русаков обвел взглядом толпу.

Площадь была запружена народом; многие влезли на заборы, стояли на широком крыльце фирсовского дома, из окна которого на миг высунулась голова Никиты и тотчас исчезла.

Яркое солнце светило щедро. Над головами людей высоко в небе кружились голуби, то взмывали вверх, то, сложив крылья, камнем падали вниз, то, сверкая опереньем, кувыркались в солнечных лучах. Глядя на их игру, мягче становились суровые лица людей.

— Дорогие друзья, товарищи, братья! Прежде всего передаю вам радостную весть: в ночь на третье апреля в Петроград приехал вождь рабочего класса и трудящихся крестьян Ленин! — Стоявшая тихо толпа всколыхнулась, затем, точно повинуясь какому-то порыву, дружно грянула:

— Да здравствует Ленин! Ура! Ура!

Полетели вверх шапки, картузы, кепки, вся площадь пришла в движение.

— …Ленин сказал: отобрать землю у помещиков, церквей и кулаков, передать ее деревенской бедноте.

Мощный взрыв рукоплесканий и новые возгласы «ура!» огласили площадь.

— Ура-а-а! — размахивая шапкой, Елизар Батурин начал целоваться с фронтовиками.