Иван Виноградов - Плотина Страница 26

— Тогда вам хорошо живется.

Женя взяла из шкафа халатик и ушла в ванную и оттуда вернулась уже не в матросском, а в чисто женском домашнем обличье. Даже успела причесаться и чуть мазнуть губы помадой.

— Ну что же, чайку согреть, пока дождь идет? — предложила она.

— Не стоит беспокоиться, — отозвался Николай Васильевич.

— Да какое же это беспокойство!

Она опять ушла, теперь уже на кухню, а он остался слушать дождь, хорошо к этому времени расшумевшийся.

Чаю он все-таки выпил, и чай был хороший, крепкий, он и согрел и подбодрил Николая Васильевича. Но, как видно, не развеселил.

— Что это вы такой печальный сегодня? — спросила Женя, посмотрев ему в глаза.

— А мне-то думалось, что я радуюсь, — ответил он, чуть заметно улыбаясь.

— Конечно, надо радоваться. Я вот бобылкой живу, и то не тужу.

— Ты — молодая. К молодым тоска не пристает.

— Не скажите, Николай Васильевич! Еще как пристает-то!.. Теперь я, правда, хорошо живу — спасибо вам! — все-таки вспомнила она его хлопоты.

— Ну что там!

— Нет, все-таки что-то вас угнетает, — опять пожалела его Женя. — Может, расскажете, как я вам про свое рассказывала?

Да, был у нее такой исповедальный час, когда она, то ли в порыве благодарности, то ли от тоски, разговорилась, разоткровенничалась и рассказала про свою молодую жизнь и про то, как она вдвоем с дочкой осталась. «Это же такая любовь была, Николай Васильевич, что теперь даже самой не верится. Расскажи мне кто-нибудь про такое, я теперь просто рассмеюсь. А тогда — было. Даже своего залетного сокола так закрутила-запутала своей любовью, что он, бедняга, тоже поверил: „Да-да, это судьба, мы созданы друг для друга…“ Ему пора уже домой возвращаться, а он все гостит и гостит в нашей деревушке. Сено тогда косили, запах в пойме стоял — не надышишься! Вы знаете, как свежее сено пахнет? А тут еще любовь. Обалдеть можно… Уезжал мой залетка — чуть не плакал, а я — ничего. „Ты, — говорю, — только свистни меня — и я тут… как сивка-бурка“. Тогда и он: „Приезжай, — говорит, — ко мне, и мы там поженимся“. Ну а мне что? У меня же крылышки за спиной. Подпрыгнула, поднялась и полетела через всю Сибирь, через Урал, только в Москве и приземлилась, Потом до его города — золотого Звенигорода — добралась. Вот где красота-то старинная, неописуемая, Николай Васильевич! У нас тут природа, реки, тайга, а там — церкви, купола, позолота — и Россия! Ой, какая она!.. Словом, опять был у меня праздник на весь мой отпуск. Только не свадьба!.. Раньше я всем говорила, что свадьба была, что, мол, все по закону строилось, а на самом-то деле ничего такого не было. Просто сокол мой оказался гусем…»

Этот прорыв откровенности случился с Женей в день ее новоселья, в этой вот квартирке. Гости уже расходились, когда Николай Васильевич заглянул поздравить ее, и Женя оставила его, угостила вином, а сама села напротив, облокотилась на стол, подперла голову руками и все говорила, говорила. Может, и не первый раз она откровенничала, но перед мужчиной, скорей всего, — первый, а в этом у них особая печаль и сладость — когда о своем, о женском, — перед мужчиной.

«Вернулась я домой уже без крылышек, — продолжала она в тот вечер, — опять бегаю на плотину — я тогда в бригаде Ливенкова бетонщицей работала — и все жду и жду чего-то, как будто вот-вот, не сегодня, так завтра, не в этот час, так в следующий, что-то обязательно случится, сдеется — ну, как дурочка ходила! И дождалась дочечки своей… вон она у меня какая хозяюшка самостоятельная, сама спать ложится, сама в детский садик ходит. Зажили мы втроем — три женщины на берегу реки. Мама, правда, состарилась от этой моей любви и сюда из деревни переезжать не хочет — стыдно ей, оказывается. А я — ничего. Я теперь никогда одна не буду — доча у меня есть. И квартирка теперь своя собственная… Дайте я вас поцелую за нее, Николай Васильевич!»

Она и в самом деле поцеловала его, и он едва сдержал тогда свои руки, которые сами потянулись к ней, к ее молодости. И горько, и грустно было потом вспоминать ему эту минуту. И потом, и сегодня…

«Ты еще найдешь себе хорошего человека», — проговорил он тогда, глядя на Женину дочку, которая уже угнездилась в своей постельке и смотрела оттуда на чужого дядю чуть ревниво и выжидающе.

«Где я теперь найду? — отвечала на его слова Женя. — Мои ровесники давно переженились, молоденькие ребята нынешние меня пенсионеркой кличут и такого приданого, — она кивнула в сторону дочки, — не желают, побаиваются. Да мне и самой слишком молодого боязно брать, если уж по-честному. Ну какой это муж, если я старше его и опытнее? Командовать начну. Появится в доме еще один взрослый ребенок, а мне двоих многовато… Вот какие дела, Николай Васильевич!»

«А что, если бы я предложил ей взрослого мужа?» — вдруг подумалось теперь Николаю Васильевичу под мирный шум летнего дождя. И он усмехнулся про себя, посмотрел на Женю.

— Так не хотите рассказать про свои заботы-печали? — напомнила ему Женя.

«Может, теперь сказать?» — подумалось ему.

И он сказал:

— Слишком много смелости надо.

— Перед бабой-то?

— Перед тобой-то особенно.

— Интересно — почему же?

— А ты не догадываешься? Не чувствуешь?

— Вот, чтоб с места не сойти!

— Тогда о чем говорить?

Он понял, что все-таки проговорился, и решил поскорее прикрыть правду шуткой:

— Видишь, прибежал за молодой женщиной. Может быть, ухаживать собрался.

— От такого ухажера никто не откажется, — улыбнулась Женя. И добавила: — Только мне-то ведь жених нужен, Николай Васильевич.

— Это верно, — тут же согласился он. — Нельзя в такие годы на себе крест ставить.

Он понял, что все у него тут закончилось, и тоскливо посмотрел в окно: как там дождь?

Дождь затихал, становилось светлее под светлеющим небом — и яснее в душе. Яснее — до боли. Попроси его Женя о каком-нибудь самом невероятном одолжении — ну, например, «похлопотать» насчет жениха для нее (как раньше хлопотал насчет квартиры), — и то было бы лучше, чем эта законченная ясность.

Он встал, снял с плечиков свой пиджак с пестрой радугой орденских планок, надел его и сказал как мог спокойнее:

— Ты, Женя, не обижайся на мои неуместные шутки. Мы ведь старые друзья.

— Ну ясно же, Николай Васильевич! — с легкостью, а может, и с облегчением откликнулась она.

Ни на другой день, ни через неделю после собрания партактива каких-то особенных перемен на стройке не замечалось. Все шло по-заведенному. Как и прежде, поворачивались над плотиной краны, ревя сиренами и бережно перенося над головами бетонщиков восьмикубовые бадьи, как и прежде, круглосуточно действовала своеобразная поточная линия бетоновозов по элементарно простой схеме «завод — плотина», как и прежде, случались на этой линии заминки и перебои. По-прежнему бушевал на летучках статный и страстный Варламов, и все его понимали, все ему сочувствовали, в том числе и кровный враг его — Богиня огня.

Здесь же и шутили, и кого-то разыгрывали, переходя с веселого на серьезное.

Однажды Острогорцев поднял начальника бетонного завода и доверительно сообщил ему:

— Только, для вас, Сергей Владимирович: на следующей неделе ожидаем министра.

— Так это вам положено встречать его, Борис Игнатьевич, — не растерялся бетонодел.

— Я встречу. Но вы постарайтесь, чтобы завод работал так же, как во время пребывания у нас замминистра. Вы тогда отлично показали себя.

— Постараемся, — отвечал польщенный бетонодел.

— Очень прошу вас. Очень! — Острогорцев набирал тембр. — И в следующую неделю, и в следующий месяц постарайтесь, пожалуйста, продолжить эту великолепную показуху. Вы не думайте, что я кого-то разыгрываю или шуткую, я даю вам прямое указание: продолжайте показуху еще месяц, два, три, а еще лучше — весь предстоящий год, когда мы должны выйти на рубеж двух миллионов кубов… Черт бы нас всех побрал! — уже откровенно закипел начальник Всея. — Ведь можем, оказывается! Целую неделю работаем без единого сбоя, наблюдаем почти образцовую стройку… Не наводит это на какие-нибудь интересные мысли?

Острогорцев выдержал паузу, как хороший актер, хотя и не собирался актерствовать. Он ждал ответа, реакции — и не дождался. Участникам летучки, вероятно, хотелось услышать дальнейшее развитие его мыслей от него самого.

— Ну что ж, — продолжал он. — Если ни у кого не хватает смелости, я сформулирую сам. Не хватает нам элементарного самоуважения — вот в чем все дело! Нам обязательно нужно высочайшее присутствие — и тогда мы подтянемся, мобилизуемся, продемонстрируем. А как же сами-то перед собой — не хотим выглядеть красиво?.. Опять молчим, товарищи школьники? Ладно, идем дальше. Скажите откровенно: очень перенапряглись вы в эту неделю? Конечно, не очень! Просто держали себя в хорошем рабочем режиме. Давайте же так и дальше! Не перед начальством, а перед своей родной совестью. Перед своим родным делом… Ну а если кому-то необходимо постоянное внимание начальства, я постараюсь его обеспечивать… Летучка закончена! — неожиданно объявил Острогорцев, даже не сделав необходимой паузы.