Александр Шмаков - Гарнизон в тайге Страница 26

— Это чужестранец. Американец. Скоро челябинские тракторы появятся, — говорил Аксанов и беспокоился: — Лесопилка не задержит, Силыч?

— Ты не задержи лесозаготовки, — ворчал Киреев. — Червивые бревна возите, на дрова не годятся. Сколько раз говорил: прежде чем повалить лесину, постучи топором, посмотри на сучки, как растут, отщепни кору, а потом уж вали…

Силыч поднимался на леса стройки и долго ходил, осматривая, как выбираются пазы, рубятся углы в «замок», в «лапу». Он останавливался около Лепехина и скупо замечал:

— Хорошо рубишь, хорош плотник…

— Да я агроном, Силыч, — отвечал красноармеец, — плотником здесь стал. Мое дело за пшеницей, овсом, картошкой следить, а не плотничать.

— Чем плохо. В жизни каждое дело полезно. Больше знаешь, меньше ошибок сделаешь. В жизни надо умельцем быть.

Дальневосточные морские рубежи, протянувшиеся от Владивостока до Анадыря, одевались в бетон. Вдоль побережья Охотского и Японского морей создавались укрепленные районы, жили, строились многие таежные гарнизоны. Это знал Мартьянов и ревниво следил за ближайшими соседями. Дела у них, примерно, шли так же: ощущалась нехватка людей, техники, строительных материалов. Начальники гарнизонов жаловались на это, как на общую для всех болезнь.

Всех радовало, что на Тихом океане организован мощный военный флот, способный защитить морские границы от посягательства врага. Командовал им опытный флагман Михаил Владимирович Викторов. Это был обстрелянный моряк, человек, создавший флот на Балтике и Черноморье. Уже само назначение Викторова сюда — на мало изученный, не освоенный, третий морской театр, где все надо было начинать сызнова, — расценивалось и правильно истолковывалось среди старшего командного состава, знавшего больше других, сколь важное значение партия придавала укреплению дальневосточных рубежей.

За короткий срок морская береговая оборона покрыла своими точками многие стратегические пункты и вместе с флотом бдительно несла сторожевую вахту.

Прибыли краснофлотцы-береговики и в гарнизон Мартьянова. Среди пропотевших защитных гимнастерок замелькали матросские тельняшки с бушлатами, темно-синие кители командиров с золотыми полосками на рукавах. И хотя задачи, поставленные перед краснофлотскими подразделениями береговой обороны, были те же самые, что и перед красноармейцами и командирами гарнизона, Мартьянов воспринял их появление несколько отчужденно.

— Моряки пришли, — сказал он уныло Гейнарову, когда тот докладывал ему о плане совместной обороны, — теперь всякие камбузы, кубрики, вахты начнутся на суше.

У начальника штаба сощурились глаза, собралась густая сетка морщинок.

— Насмешил ты меня, Семен Егорыч, — и запустил тонкую руку в черные волосы, припорошенные сединой. — Что ж тут странного? Нет, что ни говори, моряки — вояки выносливые и культурные, дело с механизмами и артиллерией имеют. А эту технику на ура не возьмешь: математику знать надо…

Мартьянов чуть обиделся. Он не любил выказывать свои чувства перед другими, но тут не вытерпел.

— Что ж, пехота, по-твоему, — лапотница?

— Пехота — царица войск, говорят издавна. И фаланги древних греков для своего времени были непревзойденным изобретением тактики. Но явился римский легион, подвижный и маневренный, — фаланги стали отсталым инструментом боя. Не тебе говорить, Семен Егорыч, как конница уступила свое главенство в первый же день империалистической бойни. Появилась артиллерия двадцатого века — бог войны. А ныне прибавилась еще авиация, накрывающая все сверху. Техника-а!

Мартьянов, сидевший на табуретке, уронил руки на колени и нервно жевал мундштук потухшей папироски. Все в нем обличало внутреннее волнение, но он сдерживался.

— Ты это к чему? — выдавил он строго и хмуро.

— К тому, Семен Егорыч, что нынче и у пехоты иные задачи. Довольно ей грязь ногами месить, на брюхе ползать и в штыки, ходить, довольно!

— Еще поползаем и грязь помесим, — нетерпеливо вставил Мартьянов.

— Скоро конец придет этому, — с прежней запальчивостью продолжал Гейнаров. — Пехота тоже выросла и в новых сражениях, в новой войне ей предстоит решать самые умные, но трудные задачи — закреплять то, что сделают в бою артиллерия с авиацией, танки…

Зашел Шаев и по разгоряченным лицам понял, что до него тут был какой-то крутой разговор. Гейнаров сразу смолк, не возобновлял прерванного спора и Мартьянов.

— Небось, сражались, а? — поглядывая то на одного, то на другого прищуренными глазами, спросил Шаев.

— Все обстреливает меня штабными истинами, — перевел на шутку Мартьянов и протянул: — Моряки распалили нас, прибывают и технику привозят. Кубрики, камбузы и тебе придется посещать.

— Там свои политработники будут. Я знаю хорошо начальника политуправления Окунева. Фигура под стать Викторову — большевистской закалки оба. Так что, Семен Егорыч, готовься и ты. Тебе по-старшинству в гарнизоне придется и над ними власть держать.

— Утешил, Сергей Иванович, спасибо! — Мартьянов поднялся, вскинул руку, прошелся по кабинету. — Чую, правда в твоих словах есть, но лучше бы уволили меня от такой обязанности, — посмотрел смеющимися глазами на Гейнарова, — своих забот хватает с царицей пехотой, а тут еще морского бога войны на землю послали… — заразительно рассмеялся, а потом тепло добавил: — Штабник мой! — и, обращаясь к Шаеву, сказал: — Кстати, Сергей Иванович, раз ты зашел, надо пригласить Макарова. Хочу посоветоваться с вами о боевой учебе и стройке…

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Сигаков находился в лагере последние дни. Молодость брала свое — и здоровье его быстро восстанавливалось. Он просился, чтобы его отпустили в гарнизон. Он видел себя вместе с бойцами, продолжал с ними жить в густой и буйной тайге. Но ему разрешили только выезд на партсобрание, где его принимали в кандидаты партии.

Он вернулся с партсобрания и долго бродил по лесу, дышал свежим воздухом. Ему казалось, все выглядело по-новому. Он не мог объяснить своего состояния. Его охватили чувства и ощущения, похожие на те, которые пережил, когда в первый раз после болезни увидел мир красок и света.

…Он проснулся под утро. Открыл глаза. На него из какой-то сине-фиолетовой мглы глядели розовые квадраты окон с черными переплетами рам.

Брезжил рассвет.

Сигаков привык различать утро от ночи по свисту птиц за окном. Он знал, что солнце уже встало над землей. Утро для него начиналось с песнями птиц.

Сигаков еще не осознал, что прозрел, и его охватило чувство страха. Закрыв глаза, он лежал несколько минут. Потом встал, осторожно открыл глаза и увидел стоящую рядом с кроватью палку. Однако рука машинально сползла со спинки кровати к стулу, у которого стояла палка. Теперь Сигаков различал черноватые линии в полу. Это были щели. Значит, он видел, но шел к двери, выбрасывая вперед палку и постукивая ею по половицам. Сначала он осторожно приоткрыл дверь. Перед ним вырос белый столб. Боясь на него наткнуться, он попятился, затем, распахнув дверь шире, Сигаков погрузился в свет утренней зари, словно нырнул в воду. Перед ним замелькали и запрыгали огненные шары и кольца. Командир отделения стоял мгновенье в раскрытых дверях, ощущая в глазах резь и боль. Все еще ясно не сознавая того, видит ли он настоящее утро, или это только болезненное желание скорее прозреть, освободиться от тьмы довело его до такого состояния напряженности, Сигаков закрыл глаза. На ощупь он прошел, как много раз проходил, до скамейки под ветвистой сосной и сел.

В воздухе еще чувствовалась прохлада. Солнце не вставало. Но вот запели птицы. Командир поднял голову, стараясь уловить направление звуков. Хотелось взглянуть, но он не смел открыть глаза, боясь, что ничего не увидит. Так Сигаков и слушал однообразное щелканье и птичий свист, пока не стали хлопать дверью барака и по дорожке лагеря не застучали деревянными костылями. На утреннюю прогулку выходили больные.

Сигаков встал со скамейки и осторожно приподнял веки. Стали смутно различимы люди, их улыбки. Тогда он смелее открыл глаза и бодро шагнул вперед. Он оставил палку у скамейки и, по привычке помахивая рукой, словно нащупывая дорогу, направился к больным.

— Сигаков идет без палки! — выкрикнул кто-то.

— Он видит! — послышались радостные голоса.

Сигаков побежал к бараку, лег в постель и не вставал до обеда. Так наступило его новое пробуждение к жизни. И хотя день был пасмурный и смуглые тучи бродили по грязному небу, — все казалось ему залитым ослепительным светом.

Жизнь в темноте приучила Сигакова совершенно по-новому воспринимать внешний мир, с тонким ощущением света и тени. Он видел все красивее и ярче, чем до болезни. За время болезни он успел оценить жизнь и научился понимать ее глубже и полнее, а выздоровление придало свежие силы…