Леонид Соловьев - Книга юности Страница 26

…Ранний рассвет поднял туман над землей, пробудил первых птиц. А когда я вышел за город, в поля и сады, уже поднималось солнце, обещая миру ясный и тихий день. Искрилась, блестела роса на траве и на листьях, навстречу мне бежала по арыку мутная вода, всего час назад родившаяся в горах от синего ледника. Ночные тени уходили на запад, и вместе с ними уходили мои недавние страхи: трое с ножами, погоня в узком темном переулке. Да полно, было ли даже все это?.. Об одном я жалел — что не узнаю теперь о дальнейшей судьбе Юсупа и Кутбии, что письма, адресованные мне в Ходжент, так и останутся лежать на почте, никем не востребованные.

«Зеленый прокурор»

В Андижан я приехал осенью; уже снимали последние дыни с бахчей и укладывали на плоских кровлях дозревать под осенним солнцем, и во всех селениях вокруг города воздух наполнился тонким благоуханием. Осень — пора изобилия, пора садов, оседающих под тяжестью зрелого плода, с бледно-розоватой желтизной персиков сквозь листву, с багрово-кирпичными пятнами крупных гранатов. Рисовые поля в низинах блестели водной, тускло-слепящей гладью, виноградники опустели, и только там, где не спеша дозревали самые поздние, самые сладкие гроздья, с утра до вечера прозрачной сетью мелькали стаи мелких птиц и слышались тягучие вопли караульщиков, неистовый звон в тазы и ведра. На скворцов и дроздов эти вопли и звон производили желаемое впечатление, а на воробьев — никакого: воробьи действовали не стаями, а каждый в одиночку, рассыпным строем, причиняя хозяевам виноградников неописуемые убытки. «Вот! — с негодованием кричал караульщик, показывая мне поклеванную воробьями гроздь. — Смотри, смотри, куда он лезет, байгуш[8] проклятый, ему не виноград нужен, ему косточки нужны из середины, косточки!» А воробьи шумно, весело возились в листве, чирикали, дрались, выщипывая перья друг у друга, а воздух, стеклянный, разогретый солнцем, стоял недвижно, и вдали над землей дрожало, плыло струистое марево…

На окраине города, на огромном пустыре, зашумела ярмарка. Ее средоточием было скаковое поле, здесь ежедневно происходили конные игрища — «байга», иначе козлодрание. Сотня всадников выстраивалась полукругом перед помостом, где восседали судьи. На середину поля вытаскивали тушу зарезанного козла. По знаку с помоста всадники тесной толпой устремлялись к туше. Нужно было подхватить ее с земли, вскинуть на седло, прижать сверху ногами, проскакать три круга и сбросить тушу перед помостом. Победителю вручался приз — шелковый халат или расшитые, нарядные ичиги — мягкие сапоги без каблуков.

Побоище начиналось, когда туша лежала еще на земле. Вопили, размахивали плетками всадники, ржали, сталкивались, поднимались на дыбы кони, били в воздухе передними ногами, задевая и всадников, и горе было тому, кто вылетал из седла: могли затоптать в общей свалке, забить копытами до смерти, а уж покалечить — это неминуемо.

Свалка вокруг туши кипела, азарт, нарастая, передавался уже и коням, все тоньше, визгливее, со злобой ржали они, все круче вздымались на дыбы, грозя перекинуться на спину. Туша уже не лежала — висела, ее вырывали друг у друга десятки всадников, успевших к ней первыми, остальные — опоздавшие — пробивались к ней, неистово хлеща тяжелой плетью направо и налево, по лошадям и по всадникам без разбору. Вот почему раньше в Средней Азии было так много кривых мужчин. Свалка усиливалась, наконец какой-нибудь джигит овладевал тушей и вскидывал ее на седло, себе под ноги. Но это еще не означало победы, еще оставались три круга. Редко счастливцу удавалось вырваться вперед, одному, обычно вырывались трое: в середине — счастливец на коне, идущем в полный карьер, а по бокам, вровень с ним, на таком же бешеном карьере — два соперника, свесившись в седлах, намертво, окостеневшими руками, вцепившись в тушу, готовые скорее погибнуть, но не уступить. Три коня шли впритирку, за ними тесной беспорядочной кучей неслись остальные; толпа, окружавшая поле, разноголосо ревела и улюлюкала а в стороне, в тени, на белых кошмах сидели табибы — узбекские лекари-костоправы и спокойно выжидали своего часа. Ждать им приходилось недолго: двое соперников, мчавшихся справа и слева, общими усилиями приподнимали тушу над седлом, а вместе с нею и всадника, и он, потеряв стремена, с ходу летел на землю и оставался недвижным. Его подхватывали, волокли к белым кошмам; теперь уже не трое, а только двое спорили за тушу, успевали подлетать остальные, и снова на поле закипала свирепая свалка. Бывало и так, что всадники всей кучей врезались в толпу, не успевших отскочить зрителей тоже несли к белым кошмам — кого с окровавленной головой, кого с поломанными ребрами.

А вокруг кипела, бурлила ярмарка — целый кочевой городок из камышовых циновок, выросший на пустыре за одни сутки. Чайханы, харчевни, лавчонки, базарные шуты-маскарабазы[9], канатоходцы, китайцы-фокусники, индусы — заклинатели змей, игроки в три листка и в ремешок, содержатели копеечных рулеток.

Я долго толкался по ярмарке и вдруг увидел балаган из тех же камышовых циновок, но больше других по размерам; перед балаганом толпились люди, время от времени все они дружно испускали восторженный рев, умолкали на короткое время и снова испускали рев. Я приблизился, услышал слабые сухие щелчки выстрелов — это был тир. Оставалось непонятным, почему так восторженно ревет толпа перед ним. Протолкавшись к стойке, я все понял.

Это был особый тир, неприличный, только для мужчин. Вырезанные из жести фигуры изображали женщин в длинных монашеских одеяниях, при удачном выстреле слышался звенящий треск пружины, одеяния падали, и женщины представали перед толпой совсем обнаженными, причем раскрашены были они весьма натуралистично. Особым успехом пользовалась мишень, находившаяся дальше и выше всех, она изображала сидящих друг против друга усатого лупоглазого мужчину в котелке и женщину восточного типа, при попадании в прицельный кружок не только падали одежды с обоих, но женщина еще садилась на колени к мужчине. Вот эта именно фривольная сценка и вызывала у толпы такой восторг, сопровождаемый мощным ревом.

Стреляли из маленьких ружей монтекристо. Я взял пять патрончиков. Один из моих выстрелов достиг цели — фигуры обнажились, и женщина села на колени к мужчине. «О-о-о!»— завыла, застонала толпа за моей спиной, а хозяин тира, не обращая внимания на других стреляющих, кинулся, пригнувшись к мишени, чтобы снова поставить ее, пока зрители не успели еще наглядеться. Тут я увидел, что к толстой ватной шапке хозяина подвешен сзади кусок котельного железа, прикрывающий затылок и шею. Хозяин устанавливал мишень, а все пять ружей продолжали стрелять; закончив свою работу, он, все так же пригнувшись, побежал к стойке, освистываемый со всех сторон пулями.

— Ведь может и зацепить, — сказал я.

— Чего мудреного, — ответил он. — Такая работа. Ходил я в здешний музей, видел там старинную кольчугу. Вот бы мне такую, тогда бы все нипочем. А так, без кольчуги, задевает, конечно.

— И глубоко? — осведомился я.

— Да нет, миллиметра на три только под кожу лезет, а все-таки неприятно. Однако здешний фельдшер их ловко вытаскивает, крючок у него специальный.

В это время толпа опять заревела, кто-то опять попал в главную мишень, и опять хозяин, пригнувшись, кинулся к ней, освистываемый со всех сторон пулями.

— Кольчуга — это вовсе не обязательно, — сказал я, когда он вернулся к стойке. — Проще можно. Старый ватник есть у вас?

— Есть, да что толку? Пробовал — прошибает.

— Я сделаю — не прошибет.

Как раз кончилась последняя коробка патрончиков, и тир пришлось закрыть до следующего дня.

Хозяин ночевал тут же, в своем балагане. Он достал из угла старый засаленный ватник, я развел в тазу соляную рапу[10], распялил ватник на деревянных рогульках и спину погрузил в таз. Часа через три вывесил на ветерок сушиться. К утру ватник высох, его спина обрела деревянную жесткость. Попробовали — пули не пробивали ватник со спины.

— Скажи на милость, простота какая, а поди сообрази! — удивился хозяин.

Я уже знал его имя, отчество и фамилию — Григорий Федотович Ксенофонтов. Лет ему было за сорок, из-под широких нависших бровей смотрели глаза — не маленькие, острые, колючие, каким полагалось бы глядеть из-под таких бровей, а большие голубые, чистые глаза, по которым сразу было видно, что он человек добрый и простодушный. Он и в самом деле оказался таким. Уходя в город за патрончиками, он поручил мне, совсем незнакомому парню, охрану своего тира. Вернулся озабоченный.

— Последние восемь коробочек взял в охотничьем обществе. — Он выгрузил из карманов патрончики. — Больше нет, а сезон только начинается. Придется мне съездить в Ташкент, взять коробочек сто.

Десять тысяч патрончиков! Он рассчитывал хорошо подзаработать на ярмарке.