Эдуард Русаков - Театральный бинокль. Страница 26

— Нет, — сказал Алексей Иваныч. — Никому она не нужна. Поехали в лес.

— Ку-да?..

— В лес... за город. Да не сомневайся, я заплачу.

Загородное шоссе было пустынным. За дальний темно-синий сосновый массив опускалось расплавленное оранжево-лимонное солнце. От кружевных березовых крон на зеленую поляну ложились удлинняющиеся тени.

Посреди поляны стояла пальма.

Кадка скрывалась в высокой густой траве — и поэтому со стороны казалось, что пальма растет прямо и естественно из земли. Веерообразные широкие листья чуть колебались от вечернего ветра, а упругие жесткие ветки слегка шелестели, соприкасаясь с травой.

Под пальмой сидел Алексей Иваныч. Он просто сидел.

По шоссе протарахтел мотоцикл с милиционером. Протарахтел — и тут же вернулся. Милиционер остановил свою маленькую машину, перепрыгнул через кювет — и быстрыми шагами направился к Алексею Иванычу.

— Эй, гражданин! — крикнул он, еще не подойдя. — Что вы тут делаете?

Алексей Иваныч повернул в его сторону спокойное заплаканное лицо.

— Вы что, глухой? — спросил милиционер, подойдя ближе.

— Нет, не глухой.

— Так в чем же дело? — спросил милиционер. — Чем вы тут занимаетесь?

— Просто сижу под пальмой. Отдыхаю.

— Что за глупые шутки! — возмутился милиционер. — Нашли место для отдыха.

— А что — очень хорошее место, — сказал Алексей Иваныч, продолжая сидеть. — Или нельзя?

— Что — нельзя?

— Ну... может, есть такой указ: запрещается сидеть под пальмой. Если есть — я уйду.

— Н-нет... такого указа вроде бы нет, — сказал не очень уверенно милиционер.

БЕЛЫЙ МЕДВЕДЬ

— Мы не должны говорить об этом, — заявил Худоногов, глядя на жену строго и раздраженно. — Поговорили и хватит. Вопрос исчерпан. Да, я очень сожалею о случившемся инциденте. Я виноват. И хватит, хватит, хватит жевать одно и то же. Ясно тебе?

— Ясно, — кивнула жена. — Я совершенно с тобой согласна.

— Вот и хорошо. Значит, договорились: на эту тему — ни слова.

— Хорошо, хорошо. Ни словечка.

— В конце концов мы оба интеллигентные люди, — заметил муж после краткой паузы. — И не будем же мы раздувать из мухи слона... верно?

— Верно, совершенно верно, — согласилась жена. — Я сама виновата — не надо мне было в тот раз заходить в комнату. Не зашла бы — ничего бы и не было...

— Опять ты об этом!

— Нет, я просто хочу сказать, что если б я не зашла, то и не увидела бы... глядишь, все обошлось бы.

— Разумеется, обошлось бы. Ничего такого, кстати, и не было. И потом, ты должна понять, я ведь находился... как это?.. в состоянии алкогольного опьянения.

— Я это учитываю, — сказала жена.

— Вот видишь! О чем говорить-то? Ну, чего такого особенного случилось-то?

— Ничего.

— Что ж ты такая?..

— Какая?

— Ну... грустная, что ли.

— Извини, — и жена улыбнулась. — Извини меня. Я не буду грустить.

— Вот чудачка, — Худоногов обнял ее и поцеловал в висок. — Не кисни. Ведь ничего страшного ты не могла увидеть...

— Не надо, — перебила жена.

— Ну, целовались мы с этой... как ее... Ну и что?

— Пожалуйста, не надо. Ты ведь сам предлагал — не говорить об этом.

— Конечно. Тем более, что и говорить-то не о чем.

Жена вздохнула.

— Ну, чего ты вздыхаешь? — возмутился Худоногов. — Зачем устраиваешь драму?

— Извини, я не буду.

— Все, точка. Хватит об этом, — сказал муж после паузы. — Ни слова. Даже противно — говорить о такой чепухе. Говорим, говорим...

— Хорошо.

— Ну, если б хоть что-то случилось... если б я, допустим, изменил тебе, тогда другое дело, — рассудительно сказал Худоногов. — А то ведь — абсолютно ничего не было.

Жена молчала.

— Что ты молчишь? — раздраженно спросил Худоногов.

— Так ведь... мы договорились же... хватит об этом... — прошептала жена.

— Ин-те-рес-но!.. — и муж стал нервно прохаживаться по комнате. — «Договорились!» По-твоему, значит, надо вообще молчать? Если об этом говорить нельзя — значит, и не о чем больше... так что ли? Не-ет. Давай говорить — о другом.

— Давай, — тоскливо согласилась жена.

Свет они не включали — и в комнате с каждой минутой становилось все темнее, темнее. С балкона через приоткрытую дверь, доносились уличные звуки: далекий собачий лай, чей-то смех, шум ветра, шелест листвы, треск пронесшегося мотоцикла.

Жена сидела на диване, забившись в угол, поджав под себя ноги. Худенькая, большеглазая, в простеньком желтом халатике, она казалась в вечернем полумраке больной девочкой, запуганным подростком.

Худоногов — крупный, широкоплечий, пышноволосый, с обличьем и повадками большого начальника, — продолжал прохаживаться широкими шагами по комнате.

— Сегодня опять на работе неприятности, — сказал он, пытаясь свернуть разговор на другую тему.

— А что такое?

— Поставщики снова подводят... черт бы их подрал. Боюсь, не удастся задействовать второй цех в этом квартале. Гадство! Придется самому ехать в главк... или даже в министерство.

— Ну, зачем уж сразу — в министерство?.. — вяло усомнилась жена.

— Так ведь иначе их не прошибешь!

Жена молчала.

— Что ты молчишь? — спросил Худоногов, стараясь сквозь сумрак разглядеть ее лицо.

— Я слушаю тебя.

— Она «слушает»! Слу-ушает!.. А сама — хоть словечко сказала бы! — взорвался муж. — Ну, сколько можно? Я ведь вижу — ты все об одном думаешь, все о том же!..

— Я не буду, — сказала жена, — я постараюсь не думать об этом...

— Тем более, что и думать-то не о чем!

— Конечно, ты прав, — согласилась жена. — Я не буду.

— Нет, я серьезно предлагаю: об этом — ни слова.

— Хорошо... — еле слышно сказала жена.

Худоногов остановился. Он стоял посреди комнаты, словно капитан на палубе корабля, расставив ноги и держа руки в карманах брюк. Он смотрел на жену — и почти не видел ее. Где она?.. Улыбается или плачет?.. В углу дивана еле светилось ее лицо и темнели глаза.

И ему вдруг так стало ее жалко, так обидно за нее, так захотелось помочь этой худенькой женщине, которую он когда-то любил, и сейчас, в эту сумрачную минуту, он вспомнил то давнее время и те свои прошлые чувства — и ему захотелось немедленно успокоить ее, приласкать, подшутить, позабавить.

— Ах ты, бедняжечка ты моя, — сказал он, подходя и садясь рядом. — Ну, что ты мудришь, моя маленькая? Что ты все придумываешь?.. Эх, мне бы твои заботы...

— Не сердись на меня, — чуть не плача, сказала жена, растроганная его лаской. — Я стараюсь не думать об этом... но я не могу. Я очень стараюсь — и ничего не получается. Ты уж не обижайся.

— Ну, что ты, лапочка, что ты, — он погладил ее по голове, как девочку. — Успокойся. Не думай об этом.

— Я стараюсь не думать — и не получается... не получается! Чем больше я повторяю себе: не думай, не думай — тем больше думаю...

И она тихо заплакала. Худоногов не видел ее слез, — но жаркая влага капала на его руки, стекала горячими струйками.

— Я тебя понимаю, — сказал он, нежно прижимая жену и вытирая ей слезы тылом кисти. — Не хочешь думать — и думаешь, я понимаю... Это, знаешь, как в детской игре: предлагают в течение десяти минут не думать о белом медведе...

— Как это? — не поняла жена.

— Ну, вот попробуй — не думать о белом медведе. И ничего у тебя не получится — все время только о нем и будешь думать... вот попробуй! Они помолчали с полминуты.

— Нет... ни о каком белом медведе я вовсе не думаю, — возразила жена и всхлипнула. — Я думаю совсем о другом.

Худоногов тихо рассмеялся, прижал ее к себе, крепко обнял за хрупкие плечи, и несколько минут они сидели молча.

В комнате стало совсем темно. Говорить ни о чем не хотелось.

Мимолетная жалость к жене очень быстро растаяла, испарилась... но Худоногов не спешил вставать. Он хотел окончательно успокоить жену — и продолжал сидеть, прижимая ее к себе и ласково поглаживая.

Он очень старался думать о ней, о жене, и о том, как она одинока, — но не мог думать об этом, а почему-то все думал о белом медведе.

А жена, притихшая и почти успокоившаяся, очень старалась думать о белом-белом медведе, но у нее, к сожалению, ничего не получалось.

ШОФЕР И БАРАХОЛЬЩИКИ

Эта гнусная домашняя экономия ради тряпок давно его раздражала. Но когда Гена узнал, что жена Зина вовсе не обедает в заводской столовке, а на сэкономленные рубли планирует купить «моднячие» сапожки, он впал в ужасный гнев.

— Дура ты! — кричал Гена. — Идиотка! Тряпичница! Мещанка! Это ж надо — ради каких-то сапожек с голоду пухнуть!..

— Не пухну я вовсе, — огрызнулась Зина. — Чего ты завелся-то? Я ж вечерами-то, дома-то, Ген, с тобой-то — ем же ведь.

— Еще б ты дома не ела... Эх, Зинка. Мало я, что ли, зашибаю? С утра до вечера гнусь, баранку кручу. Да и ты — не меньше сотни... эх, дура.

— Сам дурак. Не лайся.

— Ну зачем тебе эти сапожки, зачем?! — стучал Гена кулаком по столу. — У тебя две пары — лаковые, кожаные... солить, что ли, будешь?