Александр Русов - Иллюзии. 1968—1978 (Роман, повесть) Страница 27

Сколько еще лет и столетий намерено человечество накапливать жизненный опыт, ничему, собственно, не учась? Когда наконец смертный человек поймет, что только труды, предназначенные для нынешних и будущих поколений, дадут ему возможность перевоплотиться в нечто большее, чем позволяют физические законы материального мира? Когда он, грешный, научится жить в ином временном и пространственном измерении, дабы стать навсегда бессмертным?

В двенадцатом часу ночи Андрей Березкин покинул квартиру Голубкова и сел в свой автомобиль. У первого светофора он свернул налево и по узкой улочке, стесненной небольшими домами, спустился к реке. На противоположном ее берегу огней было мало, а на том, где он находился, было светло, и вода в легкой ряби огней лежала тиха и спокойна.

Мысли его блуждали. То он вдруг вспоминал, что забыл в Лукине эскиз, подаренный ему мамой перед отъездом, и пугался, что не найдет его там, где оставил. Мама могла случайно выбросить лист во время очередной уборки, вновь кому-нибудь подарить, или какое-то другое стихийное бедствие грозило навсегда поглотить рисунок фломастером: купола церквей, мосты, уличные фонари на тонких, как у одуванчиков, ножках. То он принимался думать об остальных подарках: о книге Николая Семеновича и о мешке паданцев из сада отца.

Автомобиль миновал высотный дом, въехал под мост. Все приглушенные обычно звуки теперь сконцентрировались, точно пропущенные через усилитель. Гул мотора, работа колес, движение воздуха — миллион колебаний, существование которых незаметно, как биение пульса, насытили пространство. На мгновение Березкина оглушило эхо, и машину вынесло в тишину.

С набережной он повернул на полупустынную улицу и, въезжая во двор, включил ближний свет.

Лифт, седьмой этаж и звонок. Долго никто не открывал.

Наконец за дверью послышались шаги:

— Кто там?

Замок дважды щелкнул, и дверь открылась.

Так Андрей Березкин оказался дома.

Он и его жена стояли в дверях и некоторое время молчали. Катя заговорила первая, а он только слушал, стараясь не отводить глаз.

— Из твоей телеграммы ничего нельзя было понять. Как ты оказался у мамы? Все это так странно. Можно ведь было предупредить. Я ждала всю ночь. А потом телеграмма… Вчера приходили ребята поздравить тебя, я не знала, что им сказать. Я чувствую, Андрей, что-то происходит. Все не так, как прежде. Все эти дни я думала: за что так мучить меня? Скажи мне правду. Уже три месяца, как ты другой. Чужой совсем. Я с ума сойду. Только правду скажи. Ты меня больше не любишь?

Он смотрел в ее возбужденное, в красных пятнах лицо, некрасивое, измученное, настороженное лицо человека, который ждет, что его ударят в живот, и пытается улыбнуться, чтобы его пожалели и удар был бы не таким сильным.

— Пожалуйста, не выдумывай, — сказал он. — Завтра же — в отпуск.

— О чем ты? Отдыхать? Не понимаю… Я же работаю. Нужно подать заявление. Почему ты мне раньше не сказал?.. С тобой действительно сойдешь с ума… Я больше не буду. Да нет, уже не плачу.

Она бросила быстрый взгляд в его сторону, и он был точно отодвинут этим взглядом в глубь комнаты, и наблюдал оттуда за выражением лица жены, которое перестало быть затравленным и приняло теперь ясные очертания. Перед Березкиным стояла девушка, попавшая сюда невесть каким образом из далекого лета тысяча девятьсот пятьдесят девятого года, когда они были влюблены и счастливы.

Странная, удивительная вещь — время. Какой диспетчер направляет его поезда? Ведь прошлое, настоящее и будущее — не что иное, как три мчащихся один за другим поезда. И если у одного из первых двух неполадка в тормозе, а диспетчер зазевался — беда. Прошлое со всего маха ударит в хвост настоящему. Но порой так начудит, так запустит поезда этот диспетчер, что прошлое будет мчаться навстречу — да еще не головным, а вслепую, задним вагоном вперед, и, когда промелькнет мимо с бешеной скоростью, пустив напоследок дым в лицо, невольно с облегчением подумаешь: вот, мол, хорошо, что не по одному пути шли.

— Где Леля? — спросил он.

Катя показала на закрытую дверь в соседнюю комнату. Он же хотел получить окончательное подтверждение тому, что мир цел, что обвал миновал их дом. Поэтому решил уточнить:

— Она спит?

— Спит, — сказала жена.

Березкин подошел к своему письменному столу, заваленному книгами, журналами, деловыми бумагами. Обнаружил несколько нераспечатанных писем, вскрыл их. Захотелось разобрать все это, разгрести, навести порядок. Он бесцельно перекладывал журналы с места на место, рассеянно просматривал полуизмятые листки, с трудом вникая в смысл написанного.

Уважаемый тов. Березкин А. А.

Ваш доклад на X Всесоюзной конференции по химии органических кислородсодержащих соединений состоится 17 октября 1967 года в 14 часов.

Уважаемый Андрей Александрович!

Причитающийся Вам гонорар за № 8 журнала «Химия и жизнь» Вы можете получить в издательстве «Наука» 5 и 20 числа каждого месяца с 14 до 17 часов (адрес издательства: Подсосенский переулок, дом 21). По Вашему заявлению издательство может перевести деньги на Ваш счет в сберегательной кассе.

Странные, пожалуй, даже бредовые, мысли снова занимали его. Он пытался, например, восстановить в памяти фрагменты истории, так или иначе связанные с жизнью доцента кафедры органической химии Березкина, той истории, концы которой спрятаны в глубинах веков и океанов, думал о том, что природа и род человеческий позаботились о непрерывности его, Березкина, существования, берущего свое начало из микроскопических, бессмысленно копошащихся созданий. Он как бы заново переживал все этапы мучительного развития, вползания по скользким ступеням нескончаемой эволюционной лестницы. Теперь, когда он взобрался на одну из высоких ступеней, наступил его черед взвешивать, оценивать, выбирать.

В русле этих мыслей Андрей Березкин, как ему казалось, должен был и в самом деле исчислять свою родословную от Ноя, от корней гигантского дерева, которое приснилось когда-то его прадеду, и мысленно вести ее дальше по пути, каковой обеспечит безопасное плавание. Из тьмы веков ведомое судно было передано ныне ему, его детям и детям детей, и надлежало строго руководствоваться оставленными учителями картами, совестью и умением, потому что любой неосторожный поворот руля грозил не столько его, Березкина, жизни, сколько всей истории, прошлой и будущей.

Он нес ответственность перед своей семьей, перед своими студентами, сотрудниками и теми неведомыми людьми, которых, возможно, когда-нибудь спасут созданные им лекарства.

Более всего ему не хватало сейчас решимости и внутренней определенности. Какой бледный, растрепанный, меланхолический портрет отражало зеркало! Прежде чем снять изрядно помятый за эти дни костюм и отправиться в ванну, он принялся вынимать из карманов все, что там было: бумажник, расческу, удостоверение, носовой платок, и в правом кармане пиджака обнаружил сложенный вчетверо лист бумаги, и вспомнил, как мамина рука искала его карман. Это было наспех написанное письмо:

«Сыночек! Нам так и не удалось как следует поговорить. Нужно что-то придумать, чтобы наши отношения вновь стали такими же добрыми, как прежде. Лучше не копаться в причинах настоящего положения, а начать все наново. На новом уровне, как ты говоришь. Но почему-то не получается.

Должно быть, ты не очень хорошо обо мне думаешь: я кажусь тебе глупой, эгоистичной. Возможно, так оно и есть. Такой меня сделали обстоятельства, и одиночество всему виной. Ведь где-то, в основе своей, по замыслу, если хочешь, я должна была быть иной. Я это чувствую, знаю.

Вот и в этом письме собиралась сказать тебе все, о чем долгими днями думала сказать при встрече, но боюсь, что и сейчас не получится. Столько обид набралось, столько горечи накопилось.

Мой родной! Ты самый близкий мне человек на земле. Ты, мама да Марина — больше у меня никого нет. Но дочка совсем маленькая, и ты — пока моя единственная опора в жизни. Что стряслось с тобой? Мне показалось, ты чем-то подавлен, удручен. Но ты молчал, и я не решилась спросить. Не обижайся на меня, пожалуйста, если что-нибудь не так. Я тебя слишком редко вижу. Ты появляешься, ну, как звезда в небе. Мелькнешь — и исчезнешь. И годы мои проходят в пустом одиночестве.

Я хочу, чтобы ты был счастлив по самому большому счету. Как бы там ни было, в главном у тебя все хорошо: любимая работа, семья. Это так много значит в жизни. Страшнее одиночества ничего нет.