Ефим Дорош - Деревенский дневник Страница 27

Разговаривали об этом с Натальей Кузьминичной, она говорит: «Не знаю уж, что за праздник, а только — большой, грех работать». Я ей говорю: «Да ты же и в церковь не ходишь и у исповеди, наверное, бог знает когда была, какой же это тебе праздник; вот Октябрьская придет, тогда празднуйте». Но она смеется, и, конечно, я ее не переубедил. Тут не в религии дело, но в обычае, и еще в том, что работают люди трудно, живут скучновато, развлечений почти никаких, культуры мало, а у человека есть потребность отдохнуть, развлечься.

Вечером, за ужином, Наталья Кузьминична обстоятельно, со множеством подробностей рассказывала, как сегодня, когда они убирали в Бели сено, вышел из кустов старый лось, подошел к стогу, долго стоял неподвижно и смотрел на работающих женщин. Потом она вспомнила, как завелась у них на дворе ласка, как терзала она корову. Корова исхудала, убавила молока, и утром, бывало, когда Наталья Кузьминична выйдет во двор, корова вся стоит в инее: дело было к холодам, и вспотевшая от терзавшей ее ласки корова, как только ласка убегала, мгновенно покрывалась инеем. Об этой ласке Наталья Кузьминична рассказала Михаилу Васильевичу Грачеву, и тот посоветовал поставить во дворе старого козла. Но такого не было в деревне. Тогда Михаил Васильевич принес козлиной шерсти, которую выстриг у «инвалидского» козла, то есть у козла, стоявшего на конюшне артели инвалидов. От этой шерсти ласка сразу пропала. А ведь так прижилась, что успела уже вывести где-то на дворе детенышей. «Я их не видела, — говорит Наталья Кузьминична, — но только выйду во двор, слышу, они пищат; ней, думаю, мерещится мне, ней и впрямь пищат. Иду на голос, пошарю в соломе рукой, они замолкают. Точно, это детеныши ее были. А от шерсти козлиной — уж она такая вонючая — и сама ласка и детеныши пропали. Перетаскала она их».

Затем Наталья Кузьминична вспоминает, какой страшенный бездомный козел жил в Галкине, куда она поехала однажды с бабами за дровами, как он их всех по одной «закозырял». «Спасибо, крыльцо там было отворено, мы и спрятались». Очень подробно рассказывает Наталья Кузьминична о том, как хорь жил у них в подполье — большой, черный, как кошка. Она рассказала об этом хоре Андрею — тот еще маленький был, учился в школе, — и Андрей поставил на хоря капкан. А Наталья Кузьминична боялась, что пойдет в подполье, кошка за ней увяжется и попадется в капкан. Однажды на рассвете всех разбудил шум, грохот, визг в подполье: хорь попался в капкан. Натянув цепь, которой капкан был прикреплен к потолку, хорь, оскалив пасть и визжа, кидался то на Андрея, то на Наталью Кузьминичну. Андрей все не мог убить хоря — убивать его надо аккуратным ударом в голову, — и Наталья Кузьминична ему помогала: то ухват принесет, то молоток. Андрей очень боялся повредить шкурку, сперва он оглушил хоря, а потом убил. Шкурку он очень умело снял, выделал и сдал. «Пять килограммов пшеничной муки дали мне за нее», — заключает Наталья Кузьминична рассказ.

А еще было, что горбатая тетка Шура Соколова, — Наталья Кузьминична с деревенской простотой и жестокостью и в глаза кличет так свою невестку, — так вот, эта тетка Шура, работавшая тогда на свинарнике, однажды пришла и сказала, что видела за усадьбами волка. Андрей несколько ночей пропадал в стогу за усадьбой, а Наталья Кузьминична обмирала: думала, загрызут его волки. Но Андрей не выследил никого, должно быть волк больше не приходил, — тетка-то Шура Соколова врать ведь не станет, она не такая! А волков в ту зиму было много: кормов не хватало, каждый день то корова, то овца, то теленок, то лошадь падет… Резать-то без акта не разрешали, они и дохли, а мужики — им лень закопать, — мужики и выбросят прямо за скотный. Волки вот и повадились.

Там же, за усадьбами, где капуста росла, тетка Шура Соколова и зайцев видела — там кочерыжек в земле осталось много, они еще из-под снега торчали, не успело их засыпать, вот зайцы целой семьей и пришли. Бегали они там, резвились: ней праздник у них был, ней что. Дело-то было после скотины, хотя и темно, а на снегу видно. Тетка Шура пришла, сказала Андрею, — ему тогда очень хотелось зайца застрелить. Зайцев он, правда, не застал уже, но только тетка Шура не соврала, утром на снегу видны были следы. А зайца Андрей потом все же застрелил. Каждый день ходил, возвращался, когда уже темно было, стучится, бывало, и кричит: «Отворяй, мамка, зайца принес!» Он все обманывал. А однажды, глядит Наталья Кузьминична, беляк у него привязан: сам-то он маленький, а беляк — большой. Разделал он его, мясо зажарили, и хотя заяц весь красный, а мясо вкусное. А за шкуру опять-таки пять кило пшеничной муки дали. Наталья Кузьминична тогда сказала: «Андрейка, как у тебя разрыв сердца от радости не сделался, что зайца все же застрелил».

И уток Андрей, бывало, приносил: весь мокрый придёт, усталый, и утками обвешан. И раков приносил он из-за Павловска: он их там под берегом из ям таскал, — все тело у него изодрано от раков, у них ведь клещи… Все, бывало, хвалили сына за это его умение, а Наталья Кузьминична говорила: «Смотри, Андрей, где ружье да уда, там беда».

Видно, что все это она рассказывает потому, что скучает о сыне, который служит в армии, и гордится им.

Знойное утро. Алексей Петрович, к которому я зашел в рай. ком, вздыхает о дожде, жалуется, что, если не будет хорошего дождя, чтоб сантиметров на двадцать — тридцать промочило землю, картошка пропадет.

Он рассказывает, что в Стрельцах колхозники открыто украли сено, увезли его на лошади, которую дал бригадир. Иван Федосеевич посылал за этим сеном шофера, чтоб забрал, но тот побоялся ехать: народ там отчаянный, могут и убить, и поджечь. Стрельцы славятся и воровством своим, и драками до смерти.

Алексей Петрович послал в Стрельцы милицию и следователя, сказал, чтобы обязательно нашли воров и примерно наказали.

И в Вексе, по случаю престола, сидит милиция.

Интересно, что та сторона озера, где Ужбол, по преимуществу тихая: ни драк там не бывает, ни особенного пьянства, ни воровства, и вообще здешний народ приветливый, незлобивый. А вот на другой стороне озера, где Векса и Усолы, в праздник обязательно какая-нибудь история произойдет.

Жарко. Пахнет сгоревшей листвой. Над Ужболом с раннего утра стоит немолчный шум машин: гудят мчащиеся по дороге грузовики, рокочет бульдозер, который чистит пруд и отвозит вынутый ил на парники, постукивают и в поле какие-то. машины.

Наталья Кузьминична, раскрасневшаяся, пришла к обеду с лугов и говорит: «Над селом только шум идет, кто чего делает — и косят, и жнут, и пашут, и сеют, и всё машинами». Затем, не помню уж по какому поводу, она заметила: «Сначала рожь, потом мера!»

А за обедом принялась рассуждать:

«Всякой работе свое время. Сейчас вон сгребают, так это уж бабы пойдут, печи вытопив, — пока роса, не пойдешь ведь сгребать, вот и успеешь истопить печь. А в сенокос, так и в четыре, и в три часа выходили, тут уж ночью приходилось топить. Рожь серпами жнем, так печей-то утром и не топим: до десяти жнем, а в жару, когда жать нельзя, — потечет рожь, тут уж мы топим печи. Когда жара свалит, снова жнем. Как же, всякой работе свое время. Клевер вот сгребать, так его утром надо, по росе, потому что потом его растопырит».

Редкая, низкая рожь, как бы просвечивающая на солнце, колышется у дороги. Рожью быстро идет комбайн — такую скудную рожь убирать легко. За рожью чахлое картофельное поле; в междурядьях видна окаменевшая, потрескавшаяся земля, у самой дороги на кустах картофеля лежит толстый слой пыли, а в глубине поля многие кусты сгорели и страшно желтеют.

Алексей Петрович вздыхает. Пыль, клубящаяся над нашим «газиком», ложится на его синий шевиотовый костюм. Белое небо. Зной. Вспоминается чей-то рассказ, в котором тучный человек, секретарь райкома, в такой же точно зной, в такую же засуху потел, томился, и только молоденькая девушка, новый сотрудник райкома, внесла некоторую свежесть в его нудную жизнь. Писатель, мне кажется, хотел изобразить обыкновенного человека, не героя, не борца, а именно обыкновенного смертного, усталую душу которого могут омолодить лишь извечные молодость и любовь. Писатель как бы восставал в этом рассказе против красивой лжи, однако, увы, едва ли и сам сказал правду. Алексей Петрович тучен, немолод, и обыкновенней, кажется, не найти человека, но взбодрить его, внести свежесть в его жизнь может сейчас лишь хороший дождь, который спас бы картофель.

Дорога, миновав Рыбное — большое, похожее на город село, — оставляет свое булыжное покрытие, петлистым проселком идет все вверх и вверх. Мы едем вдоль ржаных полей, вдоль полей поспевшего уже, овса, стебель которого светится краснотой, как гречишный мед, а метелки золотятся. Ранний овес здесь почти всюду поспел. Созрел и лук; он кучами свален возле пустых гряд в деревеньках, через которые мы проезжаем. Места тут высокие, поэтому все поспевает раньше, нежели на полях приозерных колхозов.