Константин Паустовский - Родина (сборник) Страница 28

– Ну, теперь познакомимся, – сказала Катерина и протянула мне крепкую, горячую и мокрую от снега руку. – Говорят, раз люди встретились в эту ночь, значит, весь год будут видеться друг с другом.

– Да, если бы! – сказал я и смутился.

Она тоже смутилась, быстро взбежала по ступенькам и вошла в избу.

А снег все падал и падал на ее лыжи, прислоненные к стене, и на маленькие варежки, засунутые за ремни. И не то от варежек, не то от снега тянуло свежим и слабым запахом еще далекой весны, первых лесных фиалок.

1950

Встреча

Крым резко делится на две части: западную – нарядную, полную блеска, листвы, и восточную – каменистую, сухую, где летом только маки цветут на сухой земле и неделями висят над горами сонные облака.

В восточном Крыму бывал я летом. Потом приехал туда в конце осени. Я начал писать повесть, и мне хотелось уйти на время от напряженной московской жизни.

В этих безлюдных местах я выбрал самое уединенное место – уцелевший после войны низенький дом над морем у подножия горы Карадаг. Дом стоял в трех километрах от ближайшего поселка. В нем жила пожилая женщина Настя с дочерью Любой.

– Да живите, где хотите, – сказала мне обрадованно Настя. – Дом пока что пустой. Мы вам поставим стол и табуретку. И тюфяк у меня есть лишний. Из морской травы. И печка здесь хорошая, целая. Живите! И нам будет веселее. А то зимой штормы такие тяжелые, что мы с Любой, бывает, до самого свету не можем заснуть. Хотя, если правду сказать, штормы нам на руку.

Настя с дочерью работали на берегу, в нескольких километрах от дома. Они заготовляли гравий для ремонта шоссе, сгребали его в большие кучи. Потом приходил грузовик и забирал гравий. Каждый новый шторм намывал свежие валы гравия.

Настя с Любой возвращались домой к сумеркам. А потом Люба еще долго сидела при лампочке над учебниками: она заочно готовилась к экзаменам за последний класс средней школы.

Муж Насти работал до войны на цементном заводе. Когда пришли немцы, кто-то донес на него, будто он держал связь с партизанами. Зимним утром немцы ворвались в дом, взяли Настиного мужа и повели к морю. Они заставили его раздеться, войти по пояс в ледяную воду и дали по нему очередь из автомата. Море тут же выбросило его труп. Настя похоронила мужа у берега. Могилу она завалила камнями и запутала колючей проволокой.

По утрам Настя и Люба брали лопаты и шли на берег. Я оставался один и работал. В свободное время я уходил к Карадагу по узкой и опасной тропе. Тропа шла над самым морем и приводила к маленькой бухте под отвесной скалой. Вершина ее всегда терялась в тучах. Тучи эти были рядом. Я хорошо видел, как они медленно клубились. Когда налетал ветер, тучи начинали метаться из стороны в сторону, разрывались на клочья и падали на берег. Иногда в лицо бил дождь.

Но в конце декабря наступило безветрие. Шторм стих ночью, а утром глубокая тишина и теплота уже расстилались над пустынными долами побережья.

В это первое тихое утро мальчишка принес мне с почты телеграмму. Меня вызывали в Москву.

Мне не хотелось уезжать, но, раз надо, пришлось смириться. В оставшиеся до отъезда два дня я решил отдохнуть, заняться рыбной ловлей.

Я тотчас начал налаживать «самолов» – длинный шнур с несколькими крючками и тяжелым грузилом на конце.

Я никогда зимой не ловил рыбу в море и решил попробовать, что из этого выйдет. Очень долго провозился с «самоловом», а когда пришел на берег, оставалось часа два до темноты.

Я раскинул над головой «самолов» и далеко закинул его в воду. Конец шнура намотал на палец, сел на холодную гальку и стал ждать. Слоистые облака разошлись и открыли полосу чистого неба.

«Самолов» сильно дернуло. Я начал быстро выбирать шнур и вытащил морского окуня. Он переливался всеми зелеными и синими красками, какие, должно быть, есть на земле.

– Вот и поймали! – сказала у меня за спиной Люба.

Я оглянулся. Люба стояла на маленьком камне, где едва помещались ее ноги. Она старалась удержаться на нем, но это было трудно. То одна, то другая нога соскальзывала с камня, и Люба смеялась.

Потом Люба соскочила с камня и села рядом со мной. Я вытащил второго окуня.

– Я мешать не буду, – сказала Люба. – Посижу тут немного и пойду. В Якорную бухту.

– Что ж так поздно? – спросил я.

– Луна скоро взойдет. Я не боюсь.

– А что там, в Якорной? – спросил я. – Что за дело такое срочное?

Люба улыбнулась и ничего не ответила. Я вытащил еще двух рыбок. Облака незаметно ушли в сторону Феодосии. На темнеющем небе проступили звезды. С каждой минутой свет делался ярче, и наконец одна звезда заиграла на самом краю моря и отразилась в спокойной воде.

– Да это не звезда, – сказала Люба. – Это теплоход идет на Ялту.

Она помолчала.

– Теплоход идет на Ялту, – повторила она и незаметно вздохнула. – Мне уезжать отсюда и хочется и не хочется. А уехать придется: надо же мне дальше учиться!

Она опять помолчала.

– Только маму жалко, – добавила она. – Мама отсюда ни за что не уедет. Привыкла. Да и отец тут похоронен. Мама у меня робкая. Я вас про многое хотела расспросить, да мама не позволяет, чтобы я вам мешала.

Люба встала, поправила волосы.

– Ну, что ж, я пойду, – сказала она неуверенно и замолчала, как будто ожидая, что я ей отвечу на это.

Я молча стал сматывать «самолов». Он, конечно, запутался.

– Вы были в Якорной? – спросила Люба, взяла «самолов» и стала его распутывать. – Погодите, не дергайте!

– Нет, не был. А что там, в Якорной бухте?

– Да ничего. Есть один старичок хороший…

– А чем он интересный, этот ваш старичок?

– Интересный, и все! – ответила Люба. – Я рассказывать не умею.

– Пойти мне с вами, что ли? – спросил я.

– Как хотите. Он, конечно, обрадуется. Я ему про вас рассказывала.

Дорога в Якорную шла среди невысоких гор. Луна еще не взошла, но какой-то неясный свет падал на землю и помогал нам идти. По левой руке тянулся кряж однообразных горбатых вершин. В темноте они напоминали окаменелый караван верблюдов. На одном из этих каменных верблюжьих горбов много лет назад был похоронен известный поэт, уроженец этих мест. Я сказал об этом Любе.

– Я знаю, – ответила она. – Только я его не читала. Не достала его книгу.

– А что вы читали?

– Я много читала. И все помню. Колючки какие – просто идти невозможно!

Она остановилась и оторвала от платья колючку.

– А что же вы запомнили лучше всего?

– Что? – переспросила Люба. – Одни слова я запомнила. А чьи они, так это я позабыла.

– Какие слова?

– Да как-то их трудно даже вам рассказать. Неловко. Ну, ладно! Есть такие слова: «Человек создан для счастья, как птица для полета»?

– Есть.

– Ну, вот. Про них я и говорю. Это правильно сказано? Как вы думаете?

– Правильно.

Я замолчал. Молчала и Люба. Ночь лежала над побережьем. И почему-то эта ночь показалась мне необыкновенной, тогда как, если разобраться, в ней не было ничего особенного. Я думал о поэте, о поэзии… Может быть, это чувство поэзии родилось и от ночи, и от того, что рядом со мной шла загорелая, обветренная, сероглазая девушка и несла с собой целый мир мыслей, чистоты, волнения и веселости. А у меня все это вызывало едва приметную, но законную грусть оттого, что эта девушка только что входит в жизнь; она остановилась на пороге «страны чудес», а я уже прошел по этой стране далекий и долгий путь, и мне бесконечно жаль, что я не могу пройти его снова и снова.

Потянулись кустарники, потом какой-то низкорослый лес, и, наконец, открылись редкие, но яркие огни поселка в Якорной бухте. Луна уже поднялась. При ее свете я посмотрел на часы – было еще рано, всего половина девятого.

Мы свернули с дороги, перелезли через низкую каменную изгородь, прошли через виноградник и остановились около беленного мелом дома. Свет падал сквозь щель ставни. В его полосе чернела ветка дерева с крупными, еще не облетевшими листьями.

– Здесь, – сказала Люба и постучала в ставню.

Дверь нам открыл низенький старик. Старик этот показался мне поначалу колючим, – может быть, потому, что щетина торчала белой щеткой на его суховатом лице, а может быть, потому, что глаза блестели остро и даже насмешливо.

В низкой комнате пахло вином.

– Вот, – сказала смущенно Люба, – я к вам по делу пришла, Петр Петрович. А это наш жилец, тот, про которого я говорила…

– Все правильно! – старик явно был рад нашему приходу. – А то я уже заскучал. Одиночество, знаете, – вещь полезная, но в маленьких дозах.

– Я винодел, – сказал старик, как только усадил меня в кожаное кресло, – и потому причисляю себя к служителям искусства. Виноделие – одно из самых древних искусств.

– Я давно хотел познакомиться с виноделием, – пробормотал я.