Анатолий Емельянов - Разлив Цивиля Страница 28

Повседневность, будничность как горький дым окутывает человека, проникает в него и оседает горьким осадком. А если еще и рядом нет никого, если…

Марья вздрогнула, услышав стук в сенях. Не сразу сообразила, что это голодная свинья ломится. И свинья не кормлена, и корова не доена. Что с тобой, Марья?!

Убираясь по дому, Марья наткнулась в сенях на разбросанные детали мотоцикла, зачем-то взяла с собой оборванный трос ручного тормоза. И когда только пришла с ним в избу, поняла, зачем этот трос ей спонадобился. «Вдвоем. Я и домовой», — вспомнила Марья и засмеялась.

— Будем втроем!

Она подошла к буфету, открыла дверцу. Может, выпить для храбрости? Нет, не надо. Уж если выпивать, так вместе… Она взяла бутылку коньяка, оставшуюся еще с какого-то праздника, сунула ее в карман пальто и, погасив свет, вышла на улицу.

Небо было чистым и звездным. Месяц, похожий на разрубленный пополам медный пятак, заливал своим мягким светом дома, улицы, осевшие снега. Далеко-далеко, на северном небосклоне, из темных, замерших облаков вырисовывается причудливая картина. По горе тянется небольшой лесок, на краю леса — избушка, и из трубы той избушки клубами дым растекается. «Интересно, кто живет в избушке?» — думает Марья, глядя на небо. И боится додумать свою мысль до конца, боится сказать себе, что в той избе живет парень, который тревожит ее сердце и которого ей надо обязательно увидеть.

«А может, все-таки вернуться, пока еще не поздно?»

Но как вернешься, когда и ветер попутный словно подталкивает сзади: «Иди, иди…» Да и если уж замахнулась — ударь, задумала — сделай. Ты же всегда считалась смелой — где твоя смелость, Марья? Или и в самом деле существует на свете любовь и она-то и делает тебя робкой и нерешительной?!

Крошится, шуршит под ногами обледеневший к вечеру снег, и кажется, что все село слышит и знает, куда идет Марья.

Два вечера она терпеливо ждала прихода Павла в избу-читальню. Нет, не пришел. Володя был, и можно бы у него спросить — да как спросишь, как объяснишь, почему ей понадобился Павел. А сейчас вот она идет, а Павла, может, и дома-то нет, и тогда придется, не солоно хлебавши, возвращаться назад.

В переулке, что ведет от колхозного подворья, показался высокий человек. Идет медленно, видно, что человек наработался, устал. Не он ли, не Павел ли? Надо бы догнать, и тогда очень бы удобно вместе с ним и в дом войти. Но ноги не слушаются, ноги словно чужие, не Марьины.

Не замечает, не видит парень, что кто-то идет за ним. Шагает себе, да и все. Щелкнула калитка, а вот и засветились окна.

Марья постояла-постояла у ворот и наконец-то решилась, открыла калитку, торопливо поднялась на крыльцо. Тут темновато, луна светит с другой, противоположной стороны. Показалось, что по улице кто-то идет, идет сюда, к дому Павла. Марья резко обернулась. Фу! Напугалась, а совсем зря. Между балясинами крыльца натянута проволока, а на ней висит стираное, заледеневшее полотенце. Оно-то со скрипом и качается на ветру.

Марья нащупала дверную скобу, чувствуя, как дрожит рука, как все внутри у нее дрожит и трепещет. Дернула дверь, и в нос ударило запахом нефти, железа и еще чего-то незнакомого. Тихо прошла сенями и — вот она последняя дверь. Там, за ней — он.

Марья постучала.

— Заходи, заходи! — донесся из-за двери его голос.

— Это я пожаловала… Добрый вечер. — Марья сама не узнала свой голос — какой-то чужой, деревянный.

Умывающийся Павел гремит на кухне рукомойником.

— Анна? Или ты, крестная?

— Нет, это я! — отозвалась Марья.

Обнаженный по пояс Павел вышел с полотенцем в руках.

— Марья Сергеевна? — видно было, что Павел удивлен. — Как это ты надоумилась? Проходи, садись, чего у дверей стоять?

— Я, Павел, к тебе по делу…

Марья все еще не могла взять нужного тона, все еще не знала, как держать себя, что говорить, потому и сразу ухватилась за «дело», как утопающий хватается за соломинку.

— Скоро и лето. А мотоцикл у меня не на ходу. Надо бы починить… Вот трос оборвался. Не отремонтируешь?

— Да ты пройди, присядь.

Не снимая пальто, Марья села на стул, осмотрелась. Белый потолок, чистые — похоже, недавно вымытые — бревенчатые стены. И крашеный пол тоже чист. Да кто же ему моет? Ясно, что чистота наведена женскими руками. Но чьи это руки? Только ли они касаются пола или обнимают и хозяина избы?.. А вот на лавке порядка нет: кучей лежат книги, рядом — рубашка, под лавкой — раскрытый чемодан.

Из-за переборки вышел одетый Павел.

— Порядок у тебя, Павел, — не утерпела Марья. — Ровно бы жена есть.

— Да я же говорил, что вдвоем живем, — улыбнулся Павел. — Домовой убирает.

Павел глядел на Марью и терялся в догадках. С какой бы это стати председателевой жене являться к нему? Трос, говорит. Но от них недалеко живет Петр, а до меня надо шагать больше версты…

И Павлу вспомнились глаза Марьи, какими она смотрела на него во время того завтрака. И понятной стала и ее стеснительность, и разговор о каком-то — будь он неладен — тросе.

Павел задернул занавески на окнах. Облегченный вздох Марьи словно бы сказал ему, что он поступил правильно. И то, что не в тросе дело, — тоже правильно…

— Ну, давай посмотрим твой трос.

Он повертел его в руке.

— Отремонтировать можно. Сварить электросваркой. По правде сказать, ручной тормоз не очень-то и нужен.

Павел пристально посмотрел на Марью. Та не выдержала его взгляд, смешалась, заторопилась:

— У меня и ножной не держит. Может, и его сваришь?

— Если надо — почему бы и нет.

— Коли так, с меня пол-литра. — Марья поставила на стол бутылку с коньяком. — А то и за погрузку тогда не выпили.

— Ну, это-то ты зря, — сказал Павел недовольно.

— Почему? Разве грешно выпить? Говорят, кто не пьет и не курит — наполовину женщина.

— Тогда я полная женщина, — засмеялся Павел.

— Не обижайся: народное присловье. За сколь купила, за столь и продаю.

— Народное — значит, верное… Ну, да что говорить: пришедшего гостя не выгоняют. А если есть что выпить, то надо приготовить и закуску. У меня, холостяка, не очень-то богато, но что-нибудь, однако же, найдем.

Павел достал яйца, остаток шыртапа, принесенного Володей.

— Дай я приготовлю, — вскочила со стула Марья.

Быстро сняв и повесив пальто, она осталась в одном платье. И когда Павел увидел ее такую — а без пальто, как приехал, ему видеть Марью еще не приходилось, — он невольно залюбовался ее стройной фигурой. И толстая коса до пояса с заплетенной в нее белой капроновой дейтой, и цвет платья, и его, точный по талии, покрой — все молодило Марью, делало ее совсем непохожей на замужнюю женщину.

— Павел, а к тебе никто не должен приходить?

— Вроде бы нет.

— Все же не лучше ли закрыть сени на крючок? А то вдруг кто явится и невесть что подумает.

«Если закроешься, куда больше будет оснований подумать невесть что», — хотел сказать Павел, но не сказал, а вышел и закрыл сени.

Как быстра, как проворна Марья. У нее уже и хворост горит, и сковорода зашипела.

— Приготовь тарелки, — распорядилась она. — Шыртан нарежь сам.

Сели за стол.

Первыми рюмками стукнулись без слов, глядя друг другу в глаза.

Марья пила легко, даже не морщилась. И Павел, глядя на нее, тоже лихо опрокинул свою рюмку. И только сейчас почувствовал, как проголодался. Яичница оказалась как раз кстати.

«Бедному парню ведь и поесть приготовить некому», — видя, с каким аппетитом он поедает яичницу, подумала Марья.

Налили еще.

— Скучно, Павел. Уныло. Трофим уехал в Чебоксары. Я одна дома. Не с кем словом переброситься. Эх!..

Марья на этот раз тоже одним махом опорожнила рюмку, не закусывая, облокотилась на стол и, охватив голову руками, стала молча глядеть на Павла. Говорить и не надо было ничего, глаза Марьи были красноречивее всяких слов.

Павла и манили и пугали глаза Марьи. Ему и хотелось тоже вот так глядеть и глядеть на нее, и что-то его все еще останавливало.

— Люблю, Павел… — тихо, одними губами, без голоса, прошептала Марья. — Тебя люблю.

И, произнеся эти слова, облегченно вздохнула. Словно носила какую-то тяжесть и вот наконец-то сбросила.

И у Павла тоже будто защелка где-то внутри соскочила. Ну что бы значило: ведь то, что сказала Марья, он еще до этого прочитал в ее взгляде. А вот слова сказаны, и все сразу стало по-другому. Все теперь казалось простым и легким. Голова немножко кружилась. Но его пьянило, может быть, не столько вино, сколько близость молодой красивой женщины. Пьянило горделивое сознание, что вот с ним рядом сидит та, по которой несколько лет назад сохли многие сявалкасинские парни. Она сидит рядом, она его любит и в эту весеннюю ночь будет принадлежать ему.

И он уже безбоязненно, открыто поглядел в затуманенные страстью глаза Марьи. Поглядел, должно быть, таким же, хорошо понятным для Марьи, взглядом, потому что она встала со своего стула, подошла к Павлу и сама крепко обняла его.