Александр Авдеенко - Я люблю Страница 28

— Что это с тобой, Саня? — удивился Алешка. — Не выспался? Зубы ноют?

Я не успеваю ничего сказать. Тетя Маша заговорила:

— Скривился, як середа на пятницу. Як же ему не кривиться? Уговорился с другом путешествовать, а тут баба увязалась.

— Что вы, Марья Игнатьевна! Я рад.

— Нехай буде гречка! Садись швидче, а то медведь все ягоды языком слижет.

Взобрался я на заднее седло, обхватил Алешку, и мы поехали. Близкими кажутся горы, если смотреть на них на ясной зорьке. Но добираться к ним по пыльной и ухабистой дороге нелегко. Только через час, исхлестанные встречным ветром, измотанные тряской, попали мы на горное озеро. Синеет оно среди молодого ельника, карликовых березок, старых елей и древних, с раскидистыми ветвями сосен.

Мы с Алешкой сразу кинулись на травяное раздолье. Кувыркаемся, дубасим друг друга кулаками, захлебываемся смехом и все ближе к воде подбираемся. Хорошо! Не верю, что мы когда-то ссорились.

Марья Игнатьевна засмотрелась на нас. Сидит, как богородица, скрестив на груди руки.

Мы разделись и побежали в озеро, а она выбралась из коляски, начала разгружать свое добро: сырую картошку в ременной авоське, молочный бидон, черную буханку, берестовые туески, корзину с припасами.

Одним махом выплываем на середину озера, на глубину, высветленную солнцем до самого дна.

Алешка, будто на перине, разлегся на воде. И я закидываю руки за голову, вытягиваюсь в струнку, становлюсь невесомым. Лежим блаженствуем.

— Хорошо! Дальше некуда!

— Посмотрим, что скажешь, когда увидишь поляны, засыпанные ягодой, когда маманя испечет картохи!

— Чересчур молода твоя маманя.

— Не такая она молодая, как тебе кажется. Скоро сорок стукнет.

— Ладишь ты с ней?

— А чего нам ссориться? Хорошая она. Если бы все такие были!

Вот тебе и раз! А как же быть с ее сумасбродством? Осторожно забрасываю удочку.

— А почему она, хорошая, людей пугает?

— На такие дела она мастерица, — засмеялся Алешка. — А чем тебя она напугала?

— Так... одной выдумкой. Приперла к стенке, расплакалась: «Пропал мой братик. Придется тебе, Санька, стать его заместителем».

— Странно. Не так она пугает. Правду-матку режет. На несправедливость бешено кидается. Не перепутал ты чего-нибудь? Первый раз слышу о братике. Сирота она! Вся ее семья благополучно скончалась. Не понимаю. Может, опять припадок? У нее с головой что-то было лет пять назад. Не шумела, тихо плакала и лимон из рук не выпускала.

— Лимон? Почему лимон?

— А кто ж ее знает... Папаша принес лимон, а она схватила его и разревелась. Ни на какие вопросы не отвечала... Не скоро пришла в себя. Тогда, как с ней это случилось, папаша долго болел сердцем.

Алешка ударил ладонью по воде и поплыл к берегу.

Минуты через три он бежал по солнечной лужайке, что-то кричал мамане. А я все еще был на середине озера. Отяжелел. Зуб на зуб не попадал. Еле выбрался.

Лежу на берегу, трясусь в ознобе. Собственных мыслей боюсь. Что же это такое? Не может этого быть. Примстилось лунатику, как говорят коренные уральцы.

А может, и не показалось. Всякое на земле случается. Народы гуртом пропадали. Целые континенты обнаруживались вдруг. Отец через сорок лет находил свою дочь. Брат обнаруживал сестру на дне преисподней.

— Санька, что это ты вздумал загорать? — кричит Алеша. — Пошли ягоды огребать! Поднимайся!

Нет, чудес не бывает. Выбрось чушь из головы!

— Санька, ты слышишь?

Слышу, друг, а подняться не могу. Такое навалилось...

Подбежал Алешка, заглянул в мое лицо, испугался.

— Да что с тобой сегодня, парень?

— Чуть не утонул. Бррр! Ледяная вода!.. Оскандалился.

Бравой походкой, с приклеенной улыбкой на морде, направляюсь к мотоциклу, к тете Маше. Голос ее хочу услышать.

— Ну, Марья Игнатьевна, где ваши хваленые ягоды?

— Везде, куда ни пойдешь, краснеют.

Восемнадцать лет прошло с тех пор, как я видел и слышал Варьку. Здорово изменился ее голос. Была девочкой, а теперь маманя.

Опасна преждевременная радость. Что буду делать, если не она? Как перенесу разочарование?

— Ну, ягодники, получайте орудия производства! — объявляет Алешка.

Его я хорошо вижу, а на нее боюсь взглянуть.

— Не собирать будем ягоды, а грабить. — Алешка достает из корзины деревянный совок с густо нарезанными длинными зубьями. — Грабилка! Сделана из белой ивы. Древний инструмент. Тыщу лет назад изобретен. Берите сию штуковину, молодой человек, сын двадцатого века, герой социалистической эпохи, пользуйтесь да благодарите предков за то, что они голову на плечах имели, хотя и не было у них Магнитки.

Он балагурит, а мне жутко. Вот оно, прямо передо мною, рукой можно тронуть то, что разлучило Варю со мной, отцом и матерью: гнилоовражский кабак, шелковый платок, брошенный на пол, и лимон. Варька прижимает его к груди и плачет. Столько отдала за эту драгоценность, а оказалась ненужной. Умер дедушка Никанор.

— Ну, пошли! — говорит Алеша. — Кто куда! Врассыпную. Охота, ягоды и грибы не любят артельной толкотни. Маманя, Саня, пока! Не увлекайтесь, почаще сотрясайте воздух ауканьем! Собираемся к полудню.

Он пошел в одну сторону, она — в другую, я — в третью.

Так и не осмелился я взглянуть на нее.

Иду себе и иду, по лужайкам и просекам, продираюсь сквозь кустарник, машинально нагибаюсь, машинально останавливаюсь, машинально гребу ягоды. Варя из головы не выходит. Где столько лет пропадала? Почему не давала о себе знать, когда еще и отец, и мать, и все были живы? Боялась мокрой веревки? Измазанных дегтем ворот? Или так возненавидела веревку, что знать ничего не хотела о Собачеевке? И даже имя свое возненавидела. Маша Сытникова! Знает или не знает ее историю Родион Ильич? Нет, такое нельзя доверить мужу.

Какое же я имею право раскрывать ее тайну?

Вот и все, вот и докопался до сути. Не она! Если даже и она, все равно не она. Тетя Маша! Марья Игнатьевна Сытникова. Всеми уважаемая жена Родиона Ильича Атаманычева, верная подруга Побейбога. Маманя. Так и зарубим на носу.

И я с утробной радостью, вдруг нахлынувшей на меня, закричал:

— А-а-а-а-у-у-у-у!

И там и сям — в горах, на озере, в ельнике, среди сосен, на полянах и в логах — загудело, завыло.

Затрещали кусты, и на лужайку выскочила маманя. Тяжело дышала. В огромных глазищах застыл ужас.

— Ой, какой же ты крикливый! Божевильна душа! Думала, медведь на тебя напал. Бодай тоби, дурню! Разве можно так лякать?

— Виноват, Марья Игнатьевна.

Она, чистая она! Такой же, как у отца нос, чуть курносый. Такие же, как у матери, волосы, густые, подсвеченные сединой. И глаза нашей породы. У бабушки были такие же очи, большие, темные, молодые. Она! Здравствуй, Варя! Здравствуй, пропащая! И до свидания! Не узнаю тебя, сестрица, до тех пор, пока сама не захочешь признать своего брата. Вот так и будем жить. Вместе и порознь. Открыто и закрыто.

— Ну, нагреб? — Маша заглядывает в мой туесок и шумно хлопает в ладоши. — Молодчина!

Вижу, чувствую, не ягоды ее радуют. Любуется братом. Светится вся, дрожит.

— Ну пошли дальше! — приглашает меня Варя.

Полянки и кустарник. Теплый свет и сумрак прохлады. Острые камни и топкие тропы. Из одного мира в другой переходим, и всюду нам хорошо.

В сырой и темноватой ложбинке она остановилась, достала из корзины маленькую, чуть пошире стамески, стальную лопаточку и начала ловко выкорчевывать пышное растение с длинными и узкими, похожими на перья листьями. Вырыла, отряхнула от земли, отправила добычу в корзину.

— Страусник! На него теперь большой спрос. Отваром корневища клопов травим. И против всяких глистов верное средство.

Не унесла с собой в могилу бабушка Груша своих знахарских тайн. И когда только успела Варька перенять ее опыт?

Каких только чудес нет на земле! Человек — это вся вселенная.

Вот о чем надо писать ударнику, призванному в литературу, а не высасывать из пальца худосочные мыслишки о «рыхлом» и «главном жителе планеты»!

Маманя вдруг останавливается, поворачивается ко мне.

— Саня, ты на меня сердишься?

— На вас?.. Что вы! Уважаю и люблю.

— Да? А за что? Почему? За яки таки доблести?

— Хорошая вы.

— Яка я там хороша! Так себе. Поматросить да забросить надо! Шутковала с тобой плохо. Дразнила. Науськивала сама на себя. Братика приплела. Значит, не сердишься?

— Нет.

— Ну и хорошо! А я грешным делом думала, ты совсем протух, с черными жабрами живешь среди людей.

Стоим на поляне, залитой солнцем, вглядываемся друг в друга и разговариваем на опасную тему. Вокруг нас, как и тогда, в Батмановском лесу, некошеная, по грудь трава, темные кружева теней от деревьев, белые островки ромашек. Перекликаются птицы. Порхают бабочки. Пахнет земляникой, разогретой хвоей, заматерелой грибной сыростью.

Тишина звенит, как стрекозиные крылья.

Извечный лесной покой раскинул над нами свою паутину.

Сколько лет, да еще каких, прошло, пролетело! Сколько мы лиха хлебнули! Собачеевка. Мировая война, война гражданская. Разруха, голод, тиф, скитания. Нэп.