Василий Лебедев - Золотое руно [Повести и рассказы] Страница 28

Надо было зайти в детсад, чтобы сразу повидать там своих, однако он решил скинуть с себя, с души дорожный балласт и сначала заглянуть домой. Ему захотелось порадовать своих: придут из детсада, а дома все прибрано, чайник кипит, на столе две пригоршни конфет, купленных в станционном буфете, а на кухне, в пенале — огромный репчатый лук, подарок матери для Ольги. Какой-никакой, а подарок, знак внимания…

Пока гремел на лестнице ключами, из двери напротив вышла соседка, доярка Дерюгина, собралась уже на вечернюю дойку.

— Здравствуйте, Николай Иванович! С приездом!

— Здравствуйте. Спасибо… Что нового в совхозе?

— Все идет, как шло… Вот еще семья сегодня собралась уезжать…

— Видел. Завьяловы уехали. — Он подавил вздох и повернул ключ в двери.

— Николай Иванович…

— Да?

Он посмотрел на Дерюгину. Она ступила одной ногой на нижнюю ступеньку лестницы, но уходить не торопилась. Лицо ее, охваченное зимним деревенским загаром, от ветров, мороза задубело, окрепло в четком прочерке не по-женски волевых морщин. Глаза смотрели устало, почти отрешенно, она будто сожалела о начатом разговоре и смотрела на Дмитриева испытующе. После большой паузы спросила:

— Когда же это кончится? Опять люди уезжают.

— Ничего, Анна Ивановна… Главное — работать, — и в голосе его продрожала неискренность, точнее — неуверенность.

— Хорошо работать, когда все впрок…

— А у нас что — в яму?

— Да вот — не слышали? — корова стельная пала.

— Что за черт! Опять! — воскликнул он и одним этим восклицанием решительно, с головой погрузился в дела и беды совхоза. — В чьей группе?

— В завьяловской. В бывшей.

— Кто на месте Завьяловой?

— Взяли какую-то со стороны. Нынче чуть не каждый день наезжают, благо жилье есть. Да хоть бы доярки были, а то… На прошлой неделе я эту доярку со двора выгнала, сама на ее группу встала, так директор мне выговор залепил — самоуправство, мол, развожу. На себя бы посмотрел…

— За что прогнали ее?

— Так ведь всех коров попортит, Николай Иванович! Аппараты подвешивать не умеет. Выдаивает плохо, а после отела долго ли мастит нажить?

— Поучили бы ее, как других учили.

— Я ли не подходила к ней! Так разве такая сатана послушает? Она меня так отчистила-отбрила — у мужиков уши загорятся. Чистая сатана, а не баба!

Было не совсем удобно разговаривать о серьезных делах на лестнице, но до церемоний ли в такой плотной житейской круговерти?

Он спросил:

— А что стряслось у Маркушевых?

— Ой, не спрашивайте! Беда, да и только! Когда Сорокину — сатану-то эту несчастную — мы со двора выпроваживали, мне Маркушева помогла. Сатане обидно сделалось, она и полетела по поселку с криком, а кричала-то все больше про Маркушеву, что-де та, этакая и переэтакая, от солдата принесла. Дело-то давнее. Парнишка уж большенькой, Сашка его усыновил, а тут она такое кричит. Да все бы ничего: собака лает — ветер носит, кабы не натолкнулась на самого Сашку Маркушева. Из магазина шел мужик, хлеб нес. Как услыхал про свою такое — так и позеленел, а сам-то — порох, не хуже братца, ну и двинул ей в рожу буханкой-то, подовой-то, круглой-то, — кровью и залилась. Вот ведь как приключилось от поганого языка.

— И что же теперь?

— Судить скоро будут. Одни Маркушев на днях из тюрьмы пришел, а второй теперь на его место. На теплое — смеются мужики.

— Смех-то плохой… Кто подал в суд?

— Директор вызвал сатану и заставил писать заявление. Сам и врача вызвал, чтобы бумагу оформить. Директор все натворил, паразит…

— Так нельзя, Анна Ивановна, вы все же член бюро…

— Сатана сама бы ни за что не подала, знает, что напросилась.

— Ну что за народ! — горестно выдохнул Дмитриев. — Ведь у Маркушева с неродным сыном — трое детей.

— С характером не управился. Брат-то его тоже за рукоприкладство отсидел полтора года: директора уронил и воротник ему оторвал у пальто.

— Ну что за народ!

— Так его, директора-то, ничем больше и не проймешь.

— Да полноте, Анна Ивановна! Вам ли говорить такое? Директор столько лет ведет хозяйство, на глазах у людей совхоз вывел в передовые…

— Да что, он один, что ли?

Дмитриев не ответил. Тряхнул ключами, выбирая нужный, но от Дерюгиной не отвернулся, будто готовясь ответить ей. Но в это время с улицы донеслось нестройное пение — голоса мужские, залихватские, и он ушел от неискреннего ответа.

— Гуляют, как некруты, — заметила Дерюгина, должно быть, о Маркушевых и направилась вниз, унося с собой стойкий запах силоса от рабочей одежды.

Ощущение того, что за короткое время, пока он ездил на родину, в совхозе что-то произошло, — это ощущение оправдалось и приобретало совершенно конкретные очертания в событиях, казалось бы, и досадных, но столь обыкновенных для их совхоза, что вроде бы к ним все привыкли, даже примирились, однако разговор с Дерюгиной всколыхнул в нем какую-то светлую, почти улегшуюся волну протеста, которую он в первое время работы здесь благоразумно придерживал, дабы разобраться во многих сложностях и противоречиях этого крупного хозяйства. Теперь, по приезде из своей деревни, он вдруг почувствовал себя как бы на перекрестке, что за воротами их совхоза, будто стоит он на виду у всех, а люди ждут, какую дорогу он выберет…

Интерес к домашней «игре» у него пропал начисто — не до сюрпризов тут. Он кое-как помылся, надел чистый свитер под пиджак — его обычная деловая форма, — накинул поношенное полупальто и пошел к своим в детсад. Его Ольга работала в старшей группе, а «старичков» одевали и выпроваживали на улицу пораньше, сразу после ужина — навстречу папам и мамам. «Однако надо впрягаться», — подумал он, намереваясь после детсада сразу же направиться на ферму, но и этот план тотчас переменился, как только он вышел из дома.

На дороге, почти поперек ее, стояла в полуразвороте грузовая машина. Главный инженер что-то говорил молодому шоферу, а заметив Дмитриева, решительно направился к нему, протянул руку.

— Не желаешь в Славянку? Все туда поехали.

— Что за приключение там? — кивнул Дмитриев в сторону хутора, что лежал в трех километрах за перекрестком.

— Там… рождение новой жизни. Из пепла.

— Не понимаю…

— Поедем, поймешь.

Они направились к машине, но и тут Дмитриева остановили. Подошел Маркушев нетвердой походкой.

— Привет начальству! — навалился распахнутой грудью на радиатор, руки раскинул — держит машину.

— Отойди-ка, Сашка, отойди, — посоветовал инженер, — нам ехать надо.

— Не торопись, инженер, на тот свет, там кабаков нет!

— А ты что это веселишься, будто не тебя, а Пушкина судить будут?

— Не будут!

— Как не будут? — спросил Дмитриев.

— А не успеют, Николай Иванович! — Сашка ехидно и зло стрельнул глазом в небо.

— Не понимаю…

— А газетки надо читать! Слышали: комета идет на сближение с землей. Вот скоро как даст — все сгорит: совхоз, райсуд, дело мое… Два дня осталось…

— Ладно, Александр, не дури и отойди-ка в сторонку, нам в Славянку ехать надо.

— A-а! Скажите там Державе, что мой братенник из тюрьмы пришел недаром, у него с ним счеты остались!

Счеты с директором остались и у самого Сашки. Более года он был шофером у Бобрикова, но чем-то не угодил, и с той поры, кроме вил и лопаты, никакой техники директор ему не доверял, хотя шофер он был не из плохих и за рулем не пил. Теперь остерегаться нечего, гуляет Сашка, ждет конца света и радуется, что умрет вместе со всеми, не осужденным.

— Ты, Александр, не болтай спьяну — счеты, комета. Отойди, мы торопимся! — Дмитриев первым сел в кабину, пристроился боком, чтобы дать место инженеру, и еще раз напомнил: — Ты лучше приди ко мне, обсудим, что на суде говорить станешь, а комета пришла и уйдет восвояси.

— Не-ет! Толстолобые все знают — те, кто в камилавках ходят да на небо в трубы глядят. Скоро сгорим, точно! И никакого суда, ни нас не будет — во как! Гуляй, ребята, пока свет не потух!

Сашка перевалился через дорогу перед самой машиной, направился к дому, где в угловой парадной был вход в магазин. Со второго этажа казенного кирпичного дома кто-то махнул в форточку рукой. Дмитриев глянул — бледное мальчишеское лицо светлело за стеклом. То был пасынок Сашки. Отчим не увидел, должно быть, или не обратил внимания и направился к магазину. На крыльце, горбатясь широкой спиной и обхватив руками голову, сидел его брат.

Хутор Славянка — жалкий остаток от прежней, некогда большой деревни — приладился в двух километрах от центра совхоза и состоял всего из двух старых строении, в которых доживали свой век бывшие колхозницы, радуясь каждой новой весне, сулившей тепло старым костям и новых, богатых дачников с машинами. Дмитриев не раз заглядывал сюда летом, наслаждался накоротке густым руном клеверных полян, их плотной медовой прянью. Сейчас там ждал его унылый вид вытаявшей, сырой земли, кой-где придавленной косяками снега, и потому, вероятно, думалось о затянувшейся весне и еще о Сашке — об этом в общем-то хорошем человеке, с которым так нетрудно поладить, если уделять ему хоть немного внимания.