Борис Павлов - Айгирская легенда Страница 28

Читая постановление, я вспомнил о Зуеве и об одной записи в блокноте, на которую часто натыкался:

«Если писатель в силу разных обстоятельств — по своей воле или не по своей — смягчает силу слова, его карающего удара по безобразному, по безнравственному в жизни, значит, он бросает оружие и дезертирует с поля сражения, предавая правду, самого себя, уважение своего народа…» Резко, по-рабочему сказано, в стиле и духе Зуева. Именно от него я не раз слышал подобные слова. И удивлялся вначале неожиданному «сходству». А потом понял: тут все оправдано и логично. Слова эти, записанные мною в блокнот, принадлежат известному советскому писателю Юрию Бондареву. Он сказал их на пленуме правления Союза писателей РСФСР в декабре 1978 года, где обсуждался вопрос «Литература и жизнь в свете решений XXV съезда КПСС» [2]. Слова Ю. Бондарева не только для писателя, но и для каждого журналиста, рабселькора, мне кажется, должны стать творческой и гражданской заповедью.

А в те дни строителей волновала такая вот производственная ситуация. Нужно было срочно перебросить через Белую тяжелую технику. Временный мост еще не был смонтирован. Но паромная переправа работала. Главный инженер СМП-340 В.Ф. Черкасов узнал, что тоннаж и габариты машин не превышают норму. И дал команду направить технику к переправе. Но паромщики заупрямились. Не выдержит паром и все тут! Давай разрешение властей! Давай еще… что-нибудь. Разрешение было получено. Но не помогло… Что же вам надо, друзья? Ведь стройка не может ждать! На том берегу люди простаивают, неужели не понимаете? Те потребовали взамен стройматериалы, весьма дефицитные. По принципу: ты — мне, я — тебе. Черкасов возмутился! Торговаться? У вас тут что — барахолка или государственное предприятие? Те хладнокровно в ответ: дело хозяйское… Черкасов пригласил Зуева — пиши, Алексей Степанович, в газету, и поскорее! Надо проучить хапуг и делу важному помочь! Зуев тут же написал и послал материал в республиканскую газету. И вот досада, протянули с ответом, а потом на бланке отписка: недостаточно фактов! (?!) Бумажку эту Зуев Черкасову показал. Тот покачал головой. Вроде как осудил Зуева за то, что не смог добиться, а еще рабкором себя называет. Мы ехали тогда на автодрезине, самоходном вагончике «Матриссе». Временный мост был уже перекинут через Белую. Черкасов прочитал ответ редакции еще раз и сказал Зуеву, что все равно паром надо взять под контроль. Я спросил Черкасова: удалось ли тогда переправить технику? Нет, не удалось, сказал он. Завернул технику обратно в Карламан. Пришлось ждать мостовиков. Потом по железной дороге, на платформах, переправили. Вмешайся вовремя газета, какая польза была бы стройке!

Неудачу эту Зуев остро переживал. И все не мог понять — почему так получилось?

Как-то встречаю Зуева расстроенным. Не хочет со мной разговаривать. Сказал — иди в дом, будь хозяином, а сам ушел в сарай кормить «скотину»: кур, поросенка.

Пришел, разделся, умылся. Молчит. Лицо словно почернело. А глаза ввалились еще больше.

— Разговора у нас сегодня не получится! — сказал Зуев и включил электрический самовар.

Чай пили молча. Расшевелить его не удалось. Мучило его что-то. Достал банку с солеными грибами. Стал нахваливать жену. Грибы лучше вышли, чем в прошлом году. Молодец. И тут у него снова сорвалось — «Катька». Я заметил: как же так, раньше «срывалось» при хорошем настроении, как сам же объяснял, а теперь настроение мрачное, но все равно… Зуев неожиданно рассмеялся.

Виноватым себя почувствовал: видишь, говорит, как трудно перевоспитывать себя? Что въелось, то на всю жизнь! Катерина Павловна, говорит, у него «золото»! И рассказал Зуев о своем горе. Только что один из начальников пожал ему с благодарностью руку и сказал с довольной улыбкой:

— Я думал, что ты болтун, а оказывается — работяга, хорошо работаешь, молодец, я доволен тобой!

Много наговорил, а запомнилось: «Я думал, что ты болтун…»

Другой бы сказал, и только-то? Подумаешь…

Работал тогда Зуев на дальнем объекте, в Карагае. Готовил вместе с товарищами по бригаде просеку для мехколонн, дороги зимние чистил и укреплял. Бригада с заданием справилась. Вернулись что называется победителями, и вот…

И вот «болтун»! Так охарактеризовать его рабкоровскую работу!

Он отрешенно махнул рукой — ладно, замнем для ясности. Не будем старое вспоминать, хоть оно еще свежо и кровоточит… Зуев стал снова про грибы говорить. Знает места вдоль трассы, где они летом всегда есть, даже в засушье. И тут я увидел слезу, накопившуюся помимо воли Зуева, запоздало и нечаянно. Она остро блеснула под бровями, скатилась по щеке, чистейший изумруд. Алексей вытер ее жестко, сердито, крутанув кулаком, как пацан после драки.

Целый год висел портрет Алексея Степановича Зуева на доске Почета, что стоит возле конторы СМП-340. Всегда мимо проходишь, когда направляешься в контору. Я часто смотрел на фотографии передовиков. Портретов было много. Пробегу взглядом по ним — кого, интересно, убрали, кого поместили вновь? — и останавливаюсь на одном и том же, на фотографии Зуева. Словно спрашиваю: ну, что нового, Алексей, ты все такой же, неугомонный?

Фотография эта сделана мною. Не для доски Почета. Лица передовиков на других фотографиях выглядят чистыми, праздничными. Люди сняты специально, как положено для доски Почета, без головных уборов, в белых рубашках, при галстуках, или в белых блузках, с аккуратными красивыми прическами: специально готовились для этого дела и снимались на фоне белого или серого полотна, как в салоне. Зуева я сфотографировал на воле, на путях, осенью, в ветренный пасмурный день, с закрученными над станцией дождевыми тучами. В его «финской» шапочке, с длинным широким козырьком, в фуфайке, задумчивого, хмурого, уставшего.

Широкое лицо с чуть впалыми щеками. Широкий, грубовато вырубленный подбородок, выступающий вперед, — признак упрямства и гордости. Проваленные в глазницах, зоркие темные глаза. И губы, сжатые властно. Во всем облике встревоженность, озабоченность.

Он только что забивал костыли. Разогнулся, посмотрел вдоль путей, которые уложила на станции Карламан его бригада, тут я и щелкнул затвором. Фотография попала на доску Почета, в один прекрасный день перекочевав из стола парторга Василя Нургалиевича Хадиева, где лежала долго. Когда-то я подарил ему пакет фотографий, заснятых на стройке, в том числе и портрет Зуева. И вспоминал потом Хадиева добрым словом.

Живешь рядом с человеком годами, а по-настоящему его не знаешь. Что у него в душе? Заглянуть бы поглубже, чтобы не судить по случайному. А зачем заглядывать? И так, мол, знаем, скажем, того же Зуева, как облупленного. Знаем, чего не хватает в нем, чего с избытком. Не одни у него руки-кувалды, с буграми-мозолями, не одни мышцы, накатанные физической работой, мышцы, напряженные до предела, когда в руках костыльный молоток или лом. Не только резкий голос слышали, когда он костерил кого-то за «пассивность», «равнодушие» и «преступность». Душа у него есть. Беспокойная. Это точно! Что еще? Вредным иногда бывает. Но и веселым может быть, простым, свойским. А иногда — не подступись — обидчив. Иногда с плеча тяпнет, не вдаваясь в детали. Иногда в подробности углубится, не хуже профессора.

Но сокровенное скрыто. А сам человек не всегда раскроется.

Мечтатель Зуев — страстный. Мечта его и беды творит. Да такие, что многие ополчаются против Алексея Степановича, думая — злой человек! Много себе позволяет, много на себя берет! А может, все потому, что не хотят люди заглядывать в души? А может, не умеют?

Мечта мечте рознь. Не всегда по мечте живется. Жизнь с мечтой борется. (Не забегай вперед!). И мечта — с жизнью! (Чтобы жизнь еще лучше стала!). Не из мечты ли выкатилась изумрудной чистоты слеза Зуева? И если заглянули бы в Лешкину душу, может, открыли бы еще не одну грань его человеческой сущности? Может, тогда и для себя что-то важное открыли, в самих себе?

Фотография. Обыкновенный портрет на доске Почета. И в то же время не совсем обыкновенный. Странно, фотоаппарат иногда может остановить такое «прекрасное» мгновение в облике человека, подметить такое выражение лица, чего не всегда можно увидеть в жизни. Фотография заглядывает вглубь, анализирует, открывает мелькнувшее в суете и скоростях самое важное. Так и мне помогала фотография, сделанная, можно сказать, случайно. Зуев не позировал, а я не искал «фотогеничности», лишь бы успеть поймать лицо Зуева в объектив и нажать на спусковую кнопку.

Познанию нет конца. Но истина приходит позже. Она в оттенках, линиях, штрихах. У нее есть и ствол, и разветвления, и корни! Она требует очень тонкого, нежного и бережного проникновения в глубины человеческой души.

Я глядел на портрет Алексея Степановича Зуева, «схваченный» мною в осеннюю пасмурную пору на станции Карламан, на путях, в разгар работы. Закрученные дождевые тучи и озабоченный взгляд сильного рабочего человека.