Владимир Христофоров - Невеста для отшельника Страница 28

— Котенок, не равняй меня с собой. У тебя работа ответственная, потом ты любишь свое дело и не можешь к нему относиться иначе…

— К любому делу надо относиться основательно, — ворчу я. — Нам надо сегодня многое сделать. У меня такое ощущение, что завтра будет снег и пурга. У тебя нет такого ощущения, ты ведь гадалка?

— Не гадалка, а просто моя прабабка была цыганкой, но сны я разгадывать умею. Мне сегодня ночью спилось, будто садила в грядку душицу. А это к хорошей погоде.

— Перемена ветра — всегда на мороз или пургу. Все дни дул южный. Сегодня северный. Так что готовься, Настасья, к зиме.

Она вздыхает и смотрит на мою руку:

— Ну, хорошо, можно руку подвязать на широкой ленте. Но при одном условии, если ты оденешь кухлянку, а больную руку — под нее. Иначе сгоряча забудешь и схватишься за что-нибудь.

— Согласен.

Через некоторое время я превращаюсь в однорукого человека. Поверх кухлянки Лариска застегивает ремень с пистолетом. Сама берет карабин, рюкзак с инструментами. На ней резиновые сапожки, джинсы, солдатская куртка с капюшоном. Стройный юноша, собравшийся на охоту. Я иду за ней и думаю некоторое время о ней, потому и не замечаю ничего вокруг. Но что-то мешает, какое-то внутреннее напряжение тянет меня оглянуться назад. Я останавливаюсь и оборачиваюсь. Вот оно что — горизонт! Две дальние и совершенно черные сопки вдруг приблизились, как это бывает, когда переводишь видоискатель в кинокамере. Небо заволокло оранжевыми зловещими тучами.

— Как красиво! — Лариска слегка приваливается к моему плечу.

Я еще не умею угадывать погоду, но, наверное, в каждом живом существе находится древний механизм — барометр, который реагирует на происходящие изменения в природе.

Мы спускаемся к ручью. На карте он называется речкой Сомнительной. По это все же ручей, быстрый, извилистый, разлившийся на многочисленные ниточки-рукава. Галечное плато широкое, оно когда-то действительно было ложем стремительной речки. Ручей этот давно не дает мне покоя. Я его слышу, когда просыпаюсь ночью. Ведь звуки, рождаемые им, с незапамятных времен стали первоосновой для сравнения с другими шумами. Приглушенные голоса людей за стеной можно сравнить с шумом ручья, голосок любимой — с журчанием звонкого ручейка. А с чем сравнить сам шум ручья? С всплесками музыки, с голосом любимой? Но это уже обратная связь, одушевленная мыслью человека, А если бы не было музыки, голоса любимой? Тогда с чем сравнить шум ручья?

— Котенок, только на минутку, — прерывает мои размышления Лариса. — Я еще раз хочу взглянуть на подвеску для Клаудии Кардинале.

Я согласно киваю. Мы идем правее, вдоль ручья, к деревянной люльке, издали очень напоминающей деревенский колодец. Вначале, когда мы с Лариской только появились в бухте Сомнительной, я пошутил и на ее вопрос: «Что это?» — ответил: «Колодец, из которого мы будем брать воду». — «А-а», — сказала она и перевела взгляд на наш будущий дом. А я расхохотался. Какой мог быть колодец на вечной мерзлоте, да еще посередине ручья?

Здесь я был раньше и знал, что подвеску оставила кинооператоры, с нее они снимали для фильма «Красная палатка» океанские льды. На оранжевых досках осталась четкая надпись: «Красная палатка». На второй день я подвел Лариску к этой достопримечательности и рассказал, как она здесь появилась. У Ларисы отчего-то было подавленное состояние, но она быстро спросила: «Как, здесь была Клаудиа Кардинале?» — «Конечно, — ответил я невозмутимо. Ее поднимали на вертолете и крупным планом снимали на фоне Ледовитого океана». Она была поражена. И может быть, унылый и дикий вид Сомнительной с той минуты показался ей миром, отмеченным пребыванием знаменитой артистки, людей, делающих фильмы. Я не стал разрушать возникшее очарование. С тех пор она любила бывать здесь.

За лето один бок подвески ушел в мелкий галечник, и прочитать название фильма можно было уже с трудом.

Лариска заглядывает внутрь, трогает скамью и задумывается. Может быть, ей тоже хотелось стать артисткой кино и быть такой же знаменитой, как итальянская КК?

— Пора, — я трогаю ее за плечо. Мы поворачиваем и направляемся к яме с моржатиной, будь она трижды проклята!

Лариса знает, что требуется: молча развязывает рюкзак и достает моток капронового троса.

Она старается не глядеть в яму с убитым медведем. А я гляжу. Пасть оскалена, передние лапы трогательно сложены на брюхе. В шерсти застрял коробок спичек — мой. Может быть, действительно не затевать всю эту возню? Ведь поймут — несчастный случай и ничего с этим не сделаешь. Нет, это может навсегда повредить делу. Поползут слухи: охотовед убил медведя. Лариска раздумывает, прыгать на медведя ей явно не хочется. В глазах страх. Она беспомощно, словно ища защиты, виновато оглядывается на меня.

— Давай, лапочка, — я легонько подталкиваю ее.

Зажмурившись, она прыгает, держась одной рукой за край ямы.

— Подведи трос под спину и свяжи на груди, — говорю я. — Мы это дело мигом…

Она приподнимает голову медведя и сразу опускает, на лице брезгливая гримаса:

— Костя, там кровь…

— Ну и что, что кровь! — кричу я. — Что там, одеколон должен быть? Поторопись. Нам еще дел до чертовой бабушки.

Она довольно проворно делает все, что надо.

— Давай руку. Выбирайся. Твои миссия окончена.

Я перекидываю трос через плечо и здоровой рукой тяну. В ту же минуту мне становится ужасно тоскливо. Не вытянуть нам этого медведя, не вы-тя-нуть! Раньше я поднимал стокилограммовую штангу! Но ведь двумя руками. Да и не медведя из ямы, в конце концов… Однако тяну изо всех сил, и глаза у меня, наверное, наливаются кровью. Напряжение передается в больную руку, она вспыхивает пламенем.

Лариска вертится вокруг меня, не зная, как помочь. Мы поворачиваемся лицом к яме и тремя руками тянем трос на себя. Бедняжка, в ее бесплодных усилиях есть что-то трогательное, в глазах не то усталость, не то отчаяние. Когда-то я эти глаза уже видел…

Кажется, прошел уже год, или больше, когда меня нашло ее первое письмо. «Напиши, как ты там, расскажи о Чукотке…» Письмо без эмоций. Правда, в конце вопрос: «Один ли?» Отвечать не стал, не хотелось ворошить старое. К тому времена я уже был не один, но еще не вдвоем — середина-наполовину. И еще через год, а может быть, через полтора, второе письмо. Уже конкретная просьба: «Пришли мне, пожалуйста, вызов, мечтаю попасть на Чукотку! Только не думай, что к тебе, мешать тебе не буду и даже встречаться не буду. У меня своя жизнь». Рассеянно представив ситуацию, когда она будет жить рядом и нам придется волей-неволей встречаться в нашем крошечном городке, я не ответил и на это письмо. К тому времени я был не один, но уже что-то назревало, слабые, еле ощутимые толчки пока очень далекого душевного землетрясения. Я спасался командировками и много работал.

Еще через год или около этого в кинотеатре мне показался знакомым профиль далеко сидящей девушки, сердце отозвалось сильным толчком. Начался фильм, потом толпа у выхода… Да я и не смог бы к ней вот так сразу подойти; достаточно бывает одного мимолетного взгляда, чтобы на тебя внезапно, как шквал, навалился тот огромный мир, который когда-то был с тобой…

Через несколько дней мы встретились. Это была она, моя далекая девчушка Лариска. Она отступила на шаг, и лишь бледность выдала ее волнение. Да немигающие глаза, в которых была не радость и не печаль, а лишь усталость и отчаяние.

— Ну, здравствуй! — Лариса порывисто вздохнула, и щеки ее снова покрылись тем румянцем, который меня когда-то восхищал. — Вот и я.

Не могу вспомнить своих первых слов, помню лишь те, что были сказаны спустя несколько мгновений. Обыкновенные, банальные;

— Боже мой, откуда? Как?

— Я приехала. Работаю в школе.

— А у меня… жена. Надо бы увидеться, — оказал я неуверенно, додумав, что домой и ее все равно не смогу пригласить. Не хотел я, чтобы она видела меня с женой. Лариса может оказаться проницательной, а у жены иногда проскальзывал этакий иронически-покровительственный тон по отношению ко мне. При гостях. Когда оставались наедине, мы вообще разговаривали мало.

— Не надо специальных встреч. Достаточно вот таких, мимолетных.

— Ну и дела, — протянул я в ответ. — Ты прости, что я не отвечал. Пожалуйста…

— Еще не хватало, чтобы ты мне отвечал. Я, может быть, перестала бы тебя за это уважать. Это проявление силы, не слабости. Не переживай.

— А ты все так же: «Если вы уже устали, то сели — встали, сели — встали». — Этой шуткой я хотел вернуться к нашему прежнему с ней тону разговора. Но тотчас понял, что шутка бестактна и даже жестока. В ней скрывался намек на неосуществленность прежних замыслов и стремлений.

Она рассмеялась:

— Конечно же! И тебе советую, тебе это будет как раз кстати.

За спиной Ларисы в поле моего зрения попала беличья шуба жены, Лариса, перехватив взгляд, оглянулась.