Андрей Упит - Северный ветер Страница 29

— Мы здесь сравнительно недавно. Вы же самовластно хозяйничали здесь столетиями. Как же могло в такой короткий срок рухнуть все, что вы создали, — та культура, о которой вы говорите? Не ошиблись ли вы случайно, герр барон Вольф? Укоренилось ли хоть что-нибудь в этом народе из вашей культуры? Быть может, этих, как вы изволили выразиться, полудикарей следовало приручать иными средствами?

— Можете мне поверить, Павел Сергеевич, мы знали, когда и какие средства применять. Но вторглись вы, разрушили наш авторитет, а вместе с ним и свой собственный. Русские чиновники только способствовали распространению неуважения к любой администрации. Притесняя немецкую церковь, вы содействовали распространению безбожия и разврата среди крестьян. В русифицированной школе выросли сорняки социализма и смуты… Вы должны понять свою ошибку, хотя бы и с опозданием. Впрочем, сие дело будущего. А сейчас необходима беспощадная жестокость и расправа. Чтобы и правнуки помнили. Чтоб вовек не взбрело им в голову бунтовать.

Павел Сергеевич опять закуривает папиросу. Руки у него дрожат. Он швыряет окурок в стенку, и во все стороны разлетаются искры.

— Мне кажется, вы просчитались, герр барон Вольф. Нас послали восстановить мир и порядок. И это будет сделано. Мы тоже дворяне и монархисты, не хуже вас, герр барон Вольф. Виновные должны понести наказание. Но если вы полагаете, что мы должны мстить за вас, то вы ошибаетесь. Мы вам не палачи и не их подручные. Мы не беремся силой напяливать на ваших крестьян ту видимость культуры, которую они сами сбросили с плеч. Мы здесь защищаем и охраняем идею русского государства, а не интересы местных дворян.

— До чего же странно понимаете вы свою задачу, Павел Сергеевич. Надеюсь, вам известно, что наш государь интересы дворянства ставит во главу важнейших интересов государства. Мне кажется, это должно служить нам единственным правильным мерилом…

— Оставьте свои поучения при себе, герр барон. Я сам дворянин, но, признаюсь, очень далек от балтийского дворянства. Я нервный и легко возбуждающийся человек. Но я солдат и давал присягу защищать высшую государственную власть от любых враждебных покушений. Однако ваша кровожадность и жажда мести чужды мне. Вы хотите насильно сделать нас своими пособниками, внушить чуждые нам воззрения. Хотите заставить нас быть жестокими, злоупотреблять данной нам властью. Совсем недавно я переступил границу России, а мне уже здесь все успело опротиветь. Стыдно за себя. Я начинаю забываться, становлюсь неоправданно жестоким, а может быть, и несправедливым. Какие у нас, например, улики против той девушки? Или против отца и матери убитого революционера? Где это видано, чтобы за проступки какого-нибудь человека отвечали его невеста и родители?

Барон долго и смачно гогочет.

— На вас мой коньяк действует совсем иначе, чем на ваших драгун. Не перейти ли нам на шампанское? Впрочем, это уже завтра, когда переберемся в имение. К счастью, эти свиньи не нашли и потому не разграбили погреб. Ключ, правда, у папы, но мы взломаем. Папа поймет: ради такого исключительного случая… — Он засовывает в рот целую горсть лимонной карамели. — У вас слабые нервы, Павел Сергеевич. Карательные экспедиции не ваше призвание. Вы должны подать прошение о переводе на другую службу.

— Я так и сделаю… А вы заметили, герр барон, глаза девушки? Можно ли забыть ее взгляд?

— О, я-то могу! До сих пор я еще не флиртовал с крестьянскими девками. Мне всегда был противен запах навоза и пота. Я слишком хорошо воспитан. — Его холеное лицо вдруг перекашивает злобная гримаса. — Как они смеют, эти скоты! Мне? Мне мало невесты и родителей, — вся волость должна отвечать за этих мерзавцев, за их убийства и грабежи. Все они негодяи. Любой готов всадить вам нож в бок. Вы их еще не знаете, Павел Сергеевич!

Драгуны тащат в вагон нового арестованного. Волокут по полу и кидают на скамью. Он бы рухнул, как чурбан, но, поддерживаемый с одной стороны солдатом, а с другой — упершись в стенку, сидит, не валится на бок. Распахнутый полушубок с вырванными пуговицами разодран и облеплен снегом. На коленях штанов дыры: оттуда виднеется покрытое багровыми полосами, синее, жилистое тело. Постолы сдернуты с ног. Лохмотьями торчат носки и портянки, перепачканные конским навозом. На голых ступнях кое-где проступают иссиня-черные пятна. Ноги как два грязных комка тряпок, мяса и крови, вокруг которых растекаются красные лужицы. Руки синие, вспухшие, с черными полосами от веревок. Шапка потеряна невесть где. Редкие седые волосы прилипли к потному лбу. От затылка до правого глаза, наискосок, тянется кровоточащая рана. Медленно стекают вниз кроваво-грязные капли, они виснут, слегка покачиваясь, на длинных седых ресницах, потом скатываются на подбородок и оттуда на заснеженный рукав. Белок глаза заволокло красной слизью, и темный зрачок тускло поблескивает, словно сквозь алую кисею… Другой, целый глаз хоть и слезится, но все же силится что-нибудь разглядеть. По нему видно, что старый Робежниек еще чувствует и слышит. Беззубый рот полуоткрыт. Челюсти заметно вздрагивают, нижняя губа отвисла, и во рту видна темная, смешанная со слюной кровь.

Офицер поднимается из-за стола. С нескрываемым отвращением глядит он на безобразно изуродованное тело, от которого исходит запах талого снега, конского навоза и крови. Потом поворачивается к драгунам:

— Скоты, что вы с ним сделали!

Старший смущенно скалит зубы:

— Маленько погнали. Не хотел идти…

Никто не смеется его шутке. Изуродованный старик при свете свечи выглядит таким страшным, беспомощным и жалким, что даже самые грубые и жестокие отворачиваются и стараются не глядеть. Только изверг, который больше всех издевался над стариком, старается и сейчас изобразить на лице беспечность и удаль.

Барон мечется вокруг стола с бумагами, суетясь и подпрыгивая, будто земля под ним горит.

— Это ты Робежниек, да? Из Личей, да? Где твой сын Мартынь?

В уцелевшем глазу вконец замученного старика мелькает испуг. Тело все кренится в сторону и, только поддержанное солдатом, принимает прежнее положение.

— Я не знаю… — Робежниек силится говорить. Но из наполненного кровью рта и разбитой груди вырываются глухие, жуткие, почти непонятные стоны. — У меня никогда… Где-нибудь тут…

— Где-нибудь тут… — передразнивает барон. Вид избитого, окровавленного старика действует на него совсем иначе, чем на остальных. Глаза у него горят, кулаки сжаты. Кажется, вот-вот набросится он на старика и начнет дубасить кулаками, топтать ногами, кусать… — Собаки! Свиньи! Разбойники! Ты вез четверых убийц к сторожке лесника за управляющим Бренсоном?

— Они сели… заставили ехать…

— Заставили!.. Я тебе покажу, заставили… Разбойничья банда!

Офицер не понимает, о чем они толкуют. Кажется, его это и не интересует. Он уставился на барона. Следит за каждым его движением и мимикой.

К столу протискивается солдат с шубой Мейера.

— Вот мы у него нашли. Наверное, не его шуба.

— Ну конечно, не его! Что эта скотина бормочет там?

— Разве поймешь, чего они лопочут на своем языке!

— Это шуба управляющего Мейера! Что? Отвечай, мерзавец, когда тебя спрашивают. Где ты ее взял?

Робежниек пытается что-то сказать. Но рот его полон крови. Он кашляет, хочет сплюнуть, но губы онемели, не слушаются. Будто клубок перекатывается во рту.

— Мейер сам… — только и можно разобрать.

— Ах, Мейер сам! А где он, Мейер сам?

Робежниек сразу настораживается.

— Этого я сказать не могу.

— Слышите: не может сказать… — Выпученные глаза барона всматриваются в лица драгун. — Слышали? Он не может сказать… — Полные безудержной злобы, его кровожадные глазки будто подстерегают жертву, науськивают. Но драгуны делают вид, что не понимают. Они смотрят на своего офицера и ждут его приказаний. Видно, у них нет уже никакого желания мучить окровавленного старика.

Тогда барон швыряет бумагу, карандаш и, сжимая кулаки, бросается к старику.

— Ты мне скажешь… — шипит он. — Сейчас же скажешь, где Мейер. Иначе я все зубы загоню тебе в глотку. Прикажу с тебя шкуру содрать…

— Герр барон… — хриплым голосом, тихо окликает офицер.

Тот не слышит.

— Я тебе голову сверну!

Нога скользит по луже крови, и он кулаками упирается в грудь Робежниеку. Голова старика со стуком ударяется о стенку вагона.

— Герр! — Офицер подскакивает и оттаскивает барона. — Не кипятитесь. Тут вам не бойня. Разрешите мне самому выполнять свои обязанности.

— Но, Павел Сергеевич… — Барон тяжко хрипит, будто на шее у него затянули петлю. — Неужели вы не понимаете, что перед вами один из опаснейших революционеров? Он вез убийц Бренсона. Он стащил шубу Мейера… Вероятно, его сыновья убили самого Мейера… Это один из опаснейших революционеров.