Эльмар Грин - Другой путь. Часть вторая. В стране Ивана Страница 29

Время было еще не позднее, но и не раннее. Солнце, припекая, подбиралось к моей правой щеке. Но, подбираясь, оно в то же время сползало по небосклону вниз, и жар его лучей постепенно слабел. Не встречая на своем пути деревень и не видя никаких признаков железной дороги, я стал внимательнее поглядывать на проходившие мимо меня машины. Проходили они не так уж часто: не более пяти машин в час. Определив это, я стал поднимать руку перед каждой обгонявшей меня грузовой машиной. Три из них еще издали разгадали, что я за птица, и прошли мимо, обдав меня пылью. Четвертая не сумела разглядеть во мне врага и остановилась, уйдя от меня вперед метров на десять. Я прибавил шагу. В ее кузове стояли люди и пели песню. Водитель выглянул из кабины и кивнул мне на кузов. Я хотел сказать ему, что мне надо до железной дороги, но он еще раз нетерпеливо кивнул мне на кузов и захлопнул дверцу.

Что мне оставалось делать? Дойдя до заднего колеса, я уперся в него ногой и взобрался наверх. Два парня у борта посторонились, пропуская меня в середину, и я оказался в толпе стоявших девушек. Кто-то крикнул: «Поехали!». Машина тронулась. Все качнулись назад, цепляясь друг за друга. Я тоже качнулся и, чтобы не упасть, ухватился за плечи стоявшей передо мной девушки. Я ожидал, что она тут же вывернется и влепит мне затрещину. Но она даже не оглянулась, продолжая петь. Она сама тоже за кого-то держалась. И те, что стояли по обе стороны от нее, тоже за кого-то держались и кого-то поддерживали сами. Были тут и парни, и девушки, и пожилые люди. Но больше всего было девушек в тонких нарядных платьях. А песню пели о Степане Разине, их знаменитом разбойнике времен царя Алексея Романова, и так увлеклись этой песней, что не заметили проникшего в их среду смертельного врага. Я, конечно, не стал торопиться разоблачать себя перед ними и сам принялся подпевать им понемногу.

Машина неслась по мягкой дороге на юг, встряхивая нас на ухабах, а мы держались друг за друга, стоя в ее кузове, и пели. Русые волосы девушки шевелились от ветра, задевая меня по лицу. Я поворачивал голову вправо и влево. Но и справа и слева трепыхались на ветру девичьи волосы, светлые и темные, разной длины и густоты, по-разному убранные: где под шелковые косынки, где в косы, а где и просто так — слегка прихваченные пластмассовой шпилькой или даже не прихваченные вовсе. Справа и слева пылали жаркие от солнца девичьи лица, мигали длинные ресницы, изгибались брови над веселыми, блестящими глазами, белели зубы в красивых раскрытых ртах, из которых лилась песня. А пели они о том, что яблоневый цвет самый лучший на свете и что минута встречи с милой самая драгоценная. Вполне согласный с таким их мнением, я тоже им подпевал.

Так с песней мы пронеслись через небольшую, малолюдную деревню, а за ней догнали целую компанию из четырех девушек и двух парней. Они замахали нам руками, и машина остановилась, чтобы принять их в кузов. А когда мы снова двинулись вперед, колыхаясь в кузове туда и сюда, позади меня успели пристроиться новые девушки. Одна из них держала меня за бока. Другая вцепилась в левую руку, третья — в правую. А какой-то рослый парень крепко сгреб меня ладонью за плечо. При таких обстоятельствах мне тоже ничего иного не оставалось, как держаться покрепче за девушку, стоявшую впереди меня, чтобы не повалились вместе со мной назад все те, для кого я оказался опорой.

Так я катил вперед в тот ясный солнечный день по мягкой русской дороге неведомо куда, и веселые русские девушки с громкими голосами обнимали меня со всех сторон. Я тоже обнимал их и пел вместе с ними песню за песней. Сквозь тонкие шелковые платья я чувствовал жар их молодых тел и сам был полон жара и молодости.

Кого-то мы опять очень скоро догнали, и те стали проситься в машину. Один парень даже крикнул: «Мы тоже хотим в малинник!». Машина остановилась, заставив нас всех опять колыхнуться вперед. Я ткнулся носом в шею девушки, поймав ноздрями горячий запах ее нежной кожи. На этот раз она обернулась, проведя пышными волосами по моему лицу. Скосив на меня большие синие глаза, она улыбнулась полногубым ртом, не переставая петь. А задняя девушка ткнулась в затылок мне. Она тоже улыбнулась, когда я обернулся к ней, и при этом ее черные глаза, полные блеска и смеха, оказались прямо перед моими глазами. На своей щеке я уловил теплоту ее дыхания, а в ухе — звон от проникшего туда ее тонкого сильного голоса, выводившего слова песни. Ее руки обхватывали мою поясницу. А мои руки обхватывали поясницу другой девушки. Она пела в ухо мне. А я пел в ухо другой девушке. И пели мы о том, чтобы пожалела душа-зазнобушка молодецкого плеча. Пели и неслись вперед.

Так я катил опять куда-то на юг по мягкой русской дороге, мотаясь на ухабах туда и сюда среди жарких девичьих тел и распевая вдобавок во все горло их разудалые русские песни. Не знаю, куда я к черту катил и сколько времени мне еще предстояло катить. Но не беда! Пускай бы это длилось хоть весь день и всю ночь и еще день и ночь. Мне все было нипочем. Такой я был отчаянный! Я катил по России, пел русские песни, и сам черт был мне не брат!

Жаль, что это длилось недолго. Скоро мы въехали в небольшое село. Посреди него стояла церковь, у которой не было крестов на куполах. Возле этой церкви машина остановилась, и люди торопливо полезли на все стороны через борта кузова. Спрыгивая наземь, они все устремлялись к церковной паперти. Высокий парень, отпуская мое плечо, сказал мне ободряюще:

— Ничего! Успели, кажется.

Я кивнул и спрыгнул на землю вслед за ним. Я хотел спросить его, далеко ли отсюда до железной дороги. Но он так быстро поднялся по каменным ступеням на паперть, что я не успел его спросить. А когда я тоже поднялся на паперть, его уже заслонили от меня другие парни и девушки. Пока я выбирал, кого бы из них спросить о железной дороге, меня самого спросили сзади:

— Вы стоите?

Да, я стоял. Так я и ответил девушке, которая задала мне этот странный вопрос, будто она и без того не видела, что я не сидел и не лежал. А заодно я сам решил спросить ее кое о чем. Но в это время она толкнула меня в плечо и сказала:

— Так что же вы не подвигаетесь?

Я подвинулся немного вслед за другими. Потом подвинулся еще и еще, пока не очутился перед крохотным оконцем, над которым было написано: «Касса». Люди протягивали туда деньги и получали взамен какие-то билеты. Но это была не железнодорожная касса, и выдавала она не те билеты. Я огляделся по сторонам, раздумывая насчет нужной мне кассы. Но в это время девушка сзади опять нетерпеливо заговорила:

— Ну что же вы? Или у вас трех рублей нет? Так я могу дать. Пожалуйста!

И она принялась рыться в своей сумочке, выискивая для меня три рубля. Но у меня были три рубля. Я достал их из бумажника, не зная, правда, что с ними делать. А женщина из кассы сказала:

— Скорее, скорее давайте!

Я отдал ей три рубля и получил взамен билет. Отойдя с билетом в сторону, я остановился на краю паперти, раздумывая, где бы мне найти для своих вопросов человека, не выказывающего такого нетерпения, как эти, что сгрудились у окошка кассы. Найти его можно было, наверное, в поселке. И я уже готов был спуститься с паперти, чтобы пройтись вдоль улицы, но в это время та же девушка, отойдя от кассы, сказала:

— Куда же вы? Вот сюда надо!

Я вошел в двери, которые она указала, и очутился в большом зале, где были ряды стульев и сцена на месте клироса перед бывшим алтарем. Пожилая женщина у двери заглянула в мой билет и сказала:

— Вот в этом ряду. Шестое от края место.

Я сел в этом ряду на шестое от края место и посмотрел вправо и влево, выискивая подходящего для вопроса человека. Справа от меня сидела девушка. Но она отвернулась к парию, сидевшему с ней рядом, и говорила ему: «Слыхал? Вера-то? Замуж вышла». Тот ответил: «Как не слыхать. Слыхал». Она продолжала: «Выйти-то вышла, и он, ее муженек-то молодой, возьми да и отправься в экспедицию на третий день после свадьбы. Вот и выходи после этого за вас, геологов, замуж». Парень сказал: «А ты не выходи». Она спросила: «А как же нам быть, горемычным?» — «А так и быть». — «Ну уж не-ет! Не выйдет эдак-то».

Слева от меня сидела старая женщина. Но и ее я не успел спросить насчет железной дороги. С ней говорил пожилой мужчина, сидевший рядом с ней по другую сторону. Он спросил: «Не пропускаешь, Авдотья Терентьевна?». Она ответила ему: «Ни-ни! Как можно, Андрей Власьевич! Господь с тобой! Грех такое пропускать. Мне теперь все интересно. Утром обедню в Покровской еле выстояла. Молюсь и думаю: «Как бы в другую церкву не опоздать!». Знаю, что тут сегодня свои самодеятели выступают. Думала, не успею, а успела, вишь. Я теперь все ухватываю: и лекции, и кино, и представления. О, я таковская!». Он сказал: «То-то, я гляжу, ты все ходишь и выспрашиваешь, когда да что». Она ответила: «А как же иначе-то, милый? У кого короста, тот и чешется».

Я оглянулся назад. У меня тоже была короста и тоже чесалась все время, не давая мне покоя. За моей спиной сидели две молодые женщины. Но и они были заняты разговором. Одна сказала: «Чем шить одну кофточку с длинными рукавами, лучше две безрукавки из того же материала». Другая ответила: «Да, но тогда фасон придется нарушить». — «А ты свой фасон придумай». — «То есть как это свой?» — «А так. Взяла да и придумала свой, не заглядывая в журнал». — «Да как же без журнала? В нем же все западные фасоны этого года учтены». — «А ты плюнь на Запад. Ты свой фасон изобрети, да такой, чтобы оттуда пришли к тебе перенимать, а не ты у них. И, глядишь, пойдут по всей земле наши каптюкинские моды».