Пётр Вершигора - Дом родной Страница 29

— А я вот и законный, а фамилию по матери ношу. Будем знакомы: Зуев, — сказал мальцу военком, протягивая руку Свечколапу.

— Может, и так, спорить не буду. А только у нас такой закон. По отцу идтить в фамилиях, — солидно отвечая на рукопожатие, говорил тот. — Так вы майор будете? А мой дядька только капитан был, а уже Героем сделался…

— Знавал я твоего дядьку, Героя Алехина…

— Ну-у? — Свечколап сбросил треух, вытер им пот со лба.

— Служили вместе. Вот как… А ты нас в штыки. А…

— У меня тоже своя служба…

— Правильно, — сказал Швыдченко.

Беседа эта так до конца и была выдержана в самых серьезных тонах.

— Ну, скажите нам, товарищи, и молодой Алехин, и ты, Свечколап… сколько вот такая пара может дать приплоду в год… для других колхозов, если на расплод взять? — спросил секретарь райкома.

— Говорить? — обратился к председателю молодой Алехин.

Тот утвердительно кивнул головой.

— Пар тридцать — сорок в год. Ежели хорошо ходить за ними.

— А теперь к председателю, товарищу Манжосу, вопрос…

— Слушаю, Федот Данилович.

— Можете выделить сейчас полтысячи пар на разведение этого вашего добра для других колхозов?

— Что ж так? Неужели весь район на дворянское положение думаете перевести? То смеялись над нами, а теперь? — не преминул съязвить Манжос, которого уже не раз райком норовил заменить другим председателем.

— В молодости мы над крестами деда Алехина тоже смеялись… — сказал Зуев. — А теперь вот сам ордена и медали ношу. И безо всякого смеха.

Швыдченко кивнул.

Вмешался в разговор и молодой Алехин:

— Чего же тут? Рази ж мы не понимаем и ваше положение? Раз вышла вам директива, так чего ж, это можно. Вам без директивы никак жить нельзя… Ну а нам по одним директивам действовать — тоже жизни никакой не будет… — ввернул он дипломатически.

— Диалектика? — одними губами спросил Швыдченко Зуева.

Тот только моргнул утвердительно. Оба изо всех сил сохраняли солидность разговора.

— Так вы уж не держите в памяти на нас эту науку, — закончил свою дипломатию дед.

И когда он отошел, Швыдченко уже без смеха сказал военкому:

— Слыхал? Извиняется шилом в мягкое место…

— Но зато от души. От всей русской души… — засмеялся тот.

— Вот, вот. Теперь, значит, и мы поняли, что к чему… Прикинь, председатель, все свои расчеты и завтра утром, к девяти часам, приезжай на бюро. Будем оформлять вашу инициативу. Договорились?

— Так я ж беспартийный… — хитровато почесываясь и искоса поглядывая на секретаря, начал было Манжос.

— Ну ладно… хватит этих фокусов… Кончилось твое дворянство… И, в общем, приезжай.

Молодой Алехин поближе пристроился к председателю и тихо, невзначай шепнул ему:

— Не продешевить бы нам, Степаныч.

Тот сердито махнул рукой, и начальник кроличьей фермы быстро отошел в сторону.

— Ну, а теперь, товарищ Свечколап, пропустишь нас, как оптовых купцов, к своей скотине? — обратился Федот Данилович к внимательно слушавшему весь этот разговор Свечколапу.

— Ежели будет приказание — чего ж не пропустить? — резонно отвечал тот.

Молодой Алехин молча махнул рукой, и ворота вольера открылись. Все они вошли, сопровождаемые целыми табунами кроликов, бежавшими за ногами своих хозяев.

Молодой Алехин называл породы, выхватывая из табуна отдельных зверьков совсем так, как это делают чабаны с овцами, то одного, то другого поднося к лицу любопытствующих начальников.

Приняв из его рук большого мясистого самца, Швыдченко поднял его за уши высоко, долго смотрел, как он подрыгивал лапками, а затем, обращаясь к Зуеву, спросил тихо:

— Выручит?

— Похоже, что выручит, — ответил с улыбкой Зуев.

— Ну, серый, выручай. — И секретарь пустил его в табун.

Обратно в район опять ехали молча. Швыдченко, видимо, продумывал доводы, которые он завтра приведет членам бюро, а Зуев, еще раз подводя черту виденному у Горюна, Евсеевны и у «орлов», главным считал вывод: народ наш не только терпеливый, смелый на войне, честный и напористый в труде, но и гордый в победе, с достоинством гражданским, мужественно встречающий не только горести разрухи, но и наветы формалистов и издевательства бюрократов. И этот народ вкрадчивым ханжам, чванливым бюрократам, усердным формалистам не забить. Фашизм не забил, а им и подавно…

В военкомате на письменном столе Зуев нашел стопку свежей почты. Разглядывая письма, он первым долгом распечатал пакет из облвоенкомата. Это была свежая директива о подготовке района к разминированию. В недельный срок райвоенкомату предлагалось обеспечить группу саперов, выделенную для этой работы: а) транспортом, б) расквартированием, в) сведениями о наиболее опасных участках и минных полях.

Зуев вызвал своего заместителя, майора административной службы Гриднева, и уже хотел передать ему для исполнения бумагу, когда взгляд его вдруг упал на подпись. Он еще раз посмотрел на знакомый росчерк, не веря своим глазам. Внизу директивы значилось: «Облвоенком полковник Корж».

И сразу же сухие строчки немногословной бумаги ожили. Канцелярские фразы запрыгали перед глазами, зазвучали хрипловатым баском, требуя немедленного действия, движения и живого дела. Зуев еще раз перечитал подпись и широко улыбнулся, вспоминая своего военного начальника. Конечно же это был не только его, но и доброй сотни офицеров его возраста наставник и любимый всеми солдатский батька. Мало в нем было внешнего лоска, в меру было обаятельной грубоватости, которая вытекает из неуловимого сознания человеческого достоинства, развитого у людей, хорошо понимающих, что они на полную силу выполняют свое жизненное предназначение. Полковника Коржа никак нельзя было назвать счастливым любимцем военной судьбины. Даже наоборот. Почти каждое удачное дело, совершенное в начале войны полком, а затем дивизией полковника Коржа, часто, очень часто заканчивалось персональными неприятностями для самого комполка или комдива.

— Такой уж он невезучий человек, — шутили в армии.

— Да оно и понятно. Это еще из той братвы, что вышла на борьбу при жизни великого Ленина. Твердой закалки люди… — восхищался им при форсировании Днепра Алехин.

— Твердой-то твердой. Это верно. Раз навсегда усвоил нравы и психологию пламенного времени. А времена-то меняются… — говорил то ли в похвалу, то ли в порицание Васька Чувырин.

Так рассуждали офицеры постарше.

Новички, молодежь, видевшие в нем образец, доискивались: что же все-таки в нем главное?

— То, что всегда человека ставит на первое место: твердость характера… Ну и потом очень здорово умеет ладить с массой, с подчиненными, не спуская им ни в чем. Требует с солдата крепко, но никогда не оскорбляет его своей требовательностью, — резюмировал как-то Зуев.

— И не хочет ладить с самодурами… Ни к кому не подлаживается.

— Не хочет? Может, и хочет уже… Да просто не сумеет и не сможет.

Действительно, любимой поговоркой Коржа была: «Служить всегда готов, прислуживаться — тошно»… Не шибко грамотные в художественной литературе офицеры склонны были приписывать авторство этой крылатой фразы именно полковнику Коржу. Когда же Зуев как-то взялся доказать, что еще Грибоедову была известна эта горьковатая истина, ребята даже «полезли в бутылку». Ведь большинство из них были с семилетним образованием, а даже в нормальных офицерских училищах в те времена было не до художественной литературы.

Словом, еще в первый год войны произведенный в полковники Корж через два-три месяца был лихо разжалован в майоры. Никто толком не знал за что…

— По причине излишней требовательности к своему левому соседу. У того нрав покладистее. Твердо «тактику» знает… Поласковее выражайся снизу вверх и потверже действуй сверху вниз, — по секрету сообщил заезжий армейский офицер связи.

Через полгода Корж достиг своего предыдущего звания, но уже к лету сорок четвертого снова пришлось ему спарывать одну звездочку с полковничьего погона. На этот раз дело принимало не менее серьезный, да, пожалуй, и, более легендарный оборот. На довольно справедливое, но выраженное в грубейшей форме — с угрозами — замечание он резко осадил низкорослого и очень вспыльчивого начальника. Тот не сдержался, подбежал к строптивому подчиненному и стал смешно подпрыгивать, делая неудачные попытки достать своей рукой лицо полковника Коржа. А тот, как назло, имел физическую возможность смотреть на свое высшее начальство сверху вниз. Полковник еще выше поднял гордую голову, отошел на два шага и, спокойно расстегивая кобуру, сказал очень тихо, но весьма убедительно:

— Товарищ командующий, стреляю в яблочко и чести советского офицера никому марать не позволю!