Снегов Александрович - Творцы Страница 29

То, что большому генератору Ван-Граафа предстоит надолго остаться самым крупным, немного охладило восхищение Флерова. Три миллиона электрон-вольт — неплохо для исследований ядра. Но скоро таких энергий будет недостаточно. Поработать на нем интересно. Посвящать ему научную будущность — не увлекало. Он вспоминал циклотрон Радиевого института Вот там ускоритель! Как бы сам Ван-Грааф ни хвалил свои изобретения, циклотроны лучше. И будущности у них больше!

Вечером Флеров установил, что общежитие, куда его направили, принадлежит пожарному отряду. Пожарники, все как на подбор ребята крепкие, молодые, так лихо носились по коридорам, так яростно тренькали на балалайках, так самозабвенно пели, что Флеров, засевший было за научный журнал, не осилил и страницы. В трехместной комнате сидело на кроватях человек шесть, и хоть эти не пели, зато, дружно хохоча, рассказывали забавные истории из «пожарной жизни». Одного преподаватель прогнал с экзамена: «Вытверди раздвижную лестницу, погрызи крюки и топорики — и пожар тебе обеспечен!» Все подшучивали над неудачливым товарищем, он сам смеялся: «На лестнице провалился, о крюк споткнулся — и где? Не на пожаре, у доски!»

Флеров бросил книгу и пошел погулять по ночному Харькову.

Он шел по темным и освещенным улицам, бродил по обрывистому бережку Лопани, скорее ручейка, чем реки, вышел на такой же ручеек, его звали Харьковом… Как уступали эти узенькие полоски воды любому протоку и каналу, соединявшему широкие рукава Невы! Ночь была тепла, в парке звенела музыка, по аллеям бродили ребята с гитарами в руках, девушки пели, парни подхватывали, на каждой полянке с подвизгиванием и смехом плясали — южный город жил музыкой и весельем.

Флерова охватывало недоумение, почти тревога. И шум на улицах и в парках, и отовсюду доносящаяся музыка были скорее приятны, чем тягостны, он и сам когда-нибудь пустится плясать на полянках, когда подберет товарищей. Но работать здесь будет труднее, чем в Ленинграде. В общежитии с пожарниками не сосредоточишься на науке. И что-то ему не нравилось в самом институте. Здесь вроде бы отсутствует дух увлечения физикой. Ходят на службу, сказал он себе. Солидное, в общем, учреждение, но не храм науки. Это до того противоречило тому, что он слышал об УФТИ, что он себя одернул. Не надо поспешных выводов. Раньше поговори с Лейпунским.

Лейпунский появился утром. Он подолгу разговаривал с сотрудниками, улыбался в ответ на поздравления — его возвращению все радовались.

До Флерова очередь дошла после обеда.

— Дипломник Игоря Васильевича, — одобрительно сказал Лейпунский. — Это хорошо. Сейчас директор института — Александр Иосифович Шпетный, а я заведую лабораторией радиоактивности. Впрочем, это по вашему профилю. Думаю, вам лучше поработать с Дмитрием Владимировичем Тимошуком.

Флеров почти с испугом разглядывал бывшего директора института. Он видел его на одном из семинаров в Ленинграде. У Лейпунского тогда были темные густые волосы, он их часто приглаживал рукой. Сейчас он был очень небрежно, под машинку острижен.

Лейпунский нахмурился:

— Что вы меня так разглядываете? Идите к Тимошуку.

Тимошук равнодушно выслушал, чем занимался Флеров в Ленинграде, равнодушно сказал, что эти же работы он сможет продолжить и в Харькове. Флеров поинтересовался, будет ли помощь. Тимошук без энтузиазма ответил, что без помощи не обойдется, но о Курчатовской и не мечтать. Размах здесь иной, чем в Ленинграде. Флеров не выдержал:

— О харьковском Физтехе слава как о передовом институте страны! К вам стремились отовсюду, даже из-за рубежа. Почему вы так странно говорите?

Тимошук рассеянно глядел куда-то мимо Флерова. Он немного косил, и от этого казалось, что, разговаривая, глядит в сторону.

— Не странно, а объективно. Наш Физтех уже не тот, что был. И, во всяком случае, не тот, каким собирался быть.

И, понемногу разговорившись, он осветил положение в институте.

Первые трудности начались, когда столицу Украины перенесли в Киев. Надо бы и Физтеху перебазироваться, да не захотели демонтировать громоздкие установки. Харьков, внезапно превращенный в областной центр, не мог больше претендовать на особое положение в республике. К тому же многие видные сотрудники покинули УФТИ…

Флеров начал работу без азарта. Дух бесстрастной старательности, господствовавший в институте, не вдохновлял. Ночи в гремящем, хохочущем общежитии (иногда там происходили и учебные тревоги, тут уж и мертвый мог в испуге вскочить) не приносили отдыха. Флеров вскоре поймал себя на том, что по утрам размеренно шагает на казенную службу, а не бежит нетерпеливо на свидание с экспериментом, как было раньше. И в обеденный перерыв он уже не заскакивал на пять минут в буфет, чтобы перехватить чего-нибудь и мчаться обратно в лабораторию, а чинно высиживал весь отведенный на еду час. Он ужасался: он превращался из энтузиаста в службиста.

Он написал отчаянное письмо в Ленинград — просился обратно. Ему была нужна не просто наука, ее здесь хватало, а прежний дух научного горения. Он хотел, чтобы после работы до трех часов ночи ему с одобрением говорили: «Молодец! Иди, отдыхай до утра!» Он просился в трудности, не на легкую жизнь. Он хотел возвратиться к Курчатову.

Через несколько дней Флерова вызвал Лейпунский:

— Мне сегодня позвонил Курчатов. И попросил: «Саша, отпусти моего дипломанта!» Я вас отпускаю, Флеров.

В этот же вечер Флеров умчался в Ленинград.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

КТО БУДЕТ ПЕРВЫМ?

1

До института было недалеко, время — раннее, а Курчатов торопился так, словно боялся недопустимо опоздать — комья сыроватого снега звучно отлетали от калош.

Февраль в этом году был капризным. С Финского залива нагнетало воду, лед на Неве вспучивался и ломался. Вдруг налетали оттепели, снег под ногами чавкал. В автобусе старушка скорбно сказала соседям: «Сегодня зима нехорошая». Марина Дмитриевна, только он встал, пожаловалась: «Голова болит, Игорек, как бы гриппом не заболеть!» Он посоветовал принять кальцекс, говорят, чудодейственное средство, а еще лучше полежать, лежачего болезнь не бьет. У него тоже звенело в ушах, в распухшем носу свербило, судорожный чих не отпускал по минуте — самый раз показать, как болезнь отступает от лежачего. Он торопливо проглотил стакан чаю, закусил двумя таблетками кальцекса, двойным опоясом саженного шарфа укутал шею и умчался. Марина Дмитриевна сделала попытку поставить ему перед уходом градусник. Он удивился: «Какая температура, Мариша? Здоров как бык!» — и поспешил скрыться. Температура, конечно, была, но сегодня было не до температур. Пока Марина Дмитриевна готовила чай, он успел позвонить в Физтех: немецкие журналы, которых он ждал, только что пришли, они лежали в приемной директора. Курчатов бежал к этим журналам, как на долгожданное свидание: в них, он уже знал это, напечатано о новом важнейшем открытии.

И, схватив январский номер «Натурвиссеншафтен», он ушел к себе. На столе лежал английский «Нейчур» — тот вышел позже немецкого «Натурвиссеншафтен», но прибыл в Ленинград раньше. Курчатов торопливо раскрыл журнал из Берлина. Так и есть — работа, на которую ссылаются в «Нейчур», напечатана здесь. Он пробежал глазами статью берлинских радиохимиков Отто Гана и Фрица Штрассмана, перечел две заметки в английском журнале — они давали истолкование экспериментов в Берлине, — снова вернулся к немецкой статье — читал медленно, по фразе, потом откинулся на спинку стула. Итак, в науке об атомном ядре открывается новая глава. Он предчувствовал, что назревает нечто невероятное. Он втайне надеялся, что предвиденное невероятное совершится в его лаборатории. Этого не произошло. Известие о новом открытии донеслось в Ленинград сперва эхом из Лондона и лишь сегодня — прямым грохотом берлинских экспериментов.

Он встал и подошел к окну. Сосны стояли черные на пористом, осевшем снегу. Курчатов вспоминал, как два с лишним года назад в Ленинград приехали Отто Ган и Лиза Мейтнер, он видел их тогда в Радиевом институте, слушал рассказ о том, как они бьются с трансурановыми элементами и как их чуть ли не в отчаяние приводит, что эксперименты воспроизводятся плохо, результаты в одинаковых опытах почему-то разные. И они интересовались, как исследуют трансураны уважаемые ленинградские коллеги, получено ли что-нибудь надежное у господина Виталия Хлопина и его ученика господина Полесицкого? Нет, отвечал им Хлопин, он с Полесицким и своей женой Марией Александровной Пасвик поставил много экспериментов по облучению урана нейтронами, но тоже не выделил заурановых элементов. Столько времени прошло с тех дней, но никто не обнаружил трансуранов — вот уж воистину призраки почудились в Риме и Берлине, что-то в других городах они ни разу не появлялись! И вот недавно Ирен Кюри, вспоминал Курчатов, рассеянно глядя в окно, вдруг сообщила, что она со своим ассистентом югославом Павле Савичем нашла в продуктах облучения урана какой-то лантаноподобный элемент. Она так и написала — лантаноподобный! В Берлине, конечно, поиздевались над новой путаницей у французских радиохимиков. В Берлине не верили в точность парижан. Немцы продолжали с тем же упорством поиски уже объявленных, но все не дающихся в руки трансуранов. В результате последних точнейших опытов они обнаружили в облученном нейтронами уране самый настоящий, всем известный лантан, а не следующий в таблице за ураном один из незнакомцев, каких искали. А кроме него из продуктов реакции выделен еще и барий — о нем парижане и не подозревали. Облучают нейтронами тяжелый элемент уран и получают почему-то элементы среднего веса! Немецкие ученые боялись поверить собственным результатам. Они заканчивали статью невероятным признанием: