Иван Абрамов - Оглянись на будущее Страница 29

— Заботы наши — они не такие, чтоб на весь мир. Миру мало интересно, что из моей Танюшки получится.

— Да что там у нее?

— Ты небось Стрельцовских знаешь получше моего? — спросил Захар Корнеевич, и сам не понимая: зачем перешел на эту щекотливую тему. — Небось Ивана, крестника своего, частенько вспоминаешь?

— Чего мне вспоминать, я его вижу пять раз на неделе.

— И не слыхал ни разу, как они с моей Танюшкой?

— Почему же, доводилось, — насторожился и немного отодвинулся Терехов от Ступака. Ему тоже тема не понравилась. Теперь, когда эта самая Танюшка опять валандается с Егором Тушковым, вовсе не надо бы приплетать одно к другому.

— А мы давай посмотрим: кто они и куда? — предложил Ступак.

— Давай, если тебе это важно, — неохотно согласился Терехов.

— Калина Стрелец — он кто был? — загнул Ступак указательный палец. — Каталь он был, то есть прокатчик по-теперешнему. Гордей — говорить нечего, спец первейший, но ни на шаг вперед. Сын Гордеев — Вавила? Опять каталь. Сто лет на одном месте. Другие в люди ушли, как говорится, до самых верхов достигли, а Иван — опять ни с места.

— Погоди-ка, погоди! — перебил Терехов собеседника. — Твой такой счет в принципе неправильный. Кто тут у нас был запевалой революции? А? Кто подымал наши края после жуткой разрухи? Опять же этот самый род и с ними сотоварищи. Кто войну ломал? Они же? И теперь, тоже трудные наши времена кто первым одолевает? Они же. Это, Захар свет Корнеевич, имеет очень точное название, это застрельщики всех наших дел. Всех и везде. Вот какая им вера. И ты не надо молиться на чужое колесо.

Распалить себя не долго, но Ступак был уверен, что думает не только о себе. Потому сказал твердо, протестующе:

— У нас на Радице присказка такая ходит: не лезь поперед трактора в борозду.

— Слишком туманно, — не принял намека Терехов.

— Кому как, у нас всем понятно, — пожал плечами Ступак. — Вам и понимать не к чему. Другие заботы у вас.

— Ты уличаешь меня в чем-то? — пристально вгляделся Терехов в лицо Захара Корнеевича. Показалось, главное еще впереди. Не по теме серьезен человек. А ведь он не глупый, не демагог, хотя прочих недостатков у него хватает.

— Тяжело мне, Маркыч, — устало свесил голову Ступак. — Иной раз вот хоть возьми и… голову долой, — постучал он кулаком себе по лбу. — Жили, не прятались от нее. Что нажили? Да не о «Волгах» я, к нам все равно не проехать. У меня вон… таратайка, так одна клумота от нее. Ты вот что пойми, пойми, пожалуйста. Сам сказал: застрельщики. А у твово крестника один костюм на все разы да и тот облезлый. Ну, это к слову, пусть даже один. Почему? Что ж мы своих застрельщиков не приветим?

— Что у тебя стряслось? — и опять спросил Терехов. — Не затем ты шел ко мне, чтобы петь с чужого голоса. Ну? Что?

— А то самое… — и еще ниже опустил голову Ступак. — Неправедно жили, умирать придется хуже того. Опять моя Танька с Егоркой директорским в ресторанах отирается. Почему? Ну, я, допустим, спрошу у нее и выясню. Предположим, я ее остепенить сумею. Надолго ли? Ладно, моя отвадится насовсем, так другая место займет. Оно — святое-то, пусто не бывает. И до каких пределов? Что ж он-то со своего не спросит? Зачем ссужает из своего оклада?

«И опять он увернулся, — покачал головой Терехов. — Зачем-то пришел, а крутит вокруг да около. Впрочем, сейчас он где-то близко к самому важному. Но что ему ответить, если спросит о том, о самом важном?»

— Видишь ли, Корнеич, упреков твоих принять не могу. Дела, о которых ты сказал, не в забросе. Они сложные, вот в чем гвоздь. Мы их решаем, но в один мах нельзя. Ну, взять хотя бы тебя лично. Почему ты не учился, когда возможность была? Теперь обиду затаил, снизили тебя в должности…

— Обида есть, — признался Ступак. — Но я не о ней. Не о ней, Маркыч. Мое дело ток меня касается. Ну а у дочки моей не по ее вине жизнь кособочится. Не было бы соблазну, разве б она пустилась так? И ты меня не утешай. Ни в раз, ни в пять раз вы этаких задач не осилите. Вы не с того конца заходите. Знаешь, Маркыч, знаешь ты, с какого надо заходить, но не решаешься. Не одолеешь. И ты меня не одергивай. Я к тебе за сто лет первый раз. Ты уж послушай, может, я не только тебе, но сам себе хочу сказать при твоем свидетельстве. Я тоже не праведник, моих грехов немало у добрых людей поперек дороги валяется. Но вот — загрызло меня что-то. Не могу более. Не могу. Может, не Таня тут причиной, но с нее приходится начинать. Иначе вовсе смутно получится. Ты ж помнишь: «Свобода, равенство, братство». Ты ж помнишь.

— Погоди! — встал Терехов. Перешел за стол, сел в привычное свое кресло, сдавил пальцами виски. Большая белая голова — тяжелая, будто и в самом деле отлитая из чугуна, сильные костлявые пальцы с ревматическими суставами, старчески поникшие плечи. Может, и не надо его клевать? Сам-то он праведной жизни, а совладать с наследными тунеядцами, может, вовсе никто не в силах. Но жалость ушла, оставив обиду и недовольство. Нет сил, сдавай рукавицы. Не хочешь сдавать, будь добрый, шуруй, как предусмотрено. Не согласен, скажи. Так и скажи: ты не прав, у нас все, как на плакатах.

«Не прав, не прав он, черт желтоглазый, — все туже сжимая виски, думал Терехов, отыскивая что-то очень сейчас нужное в мельтешащих мыслях. — Разбередил, дьяволюга, по самой боли ударил. Сами, скажем так, умеем что-то. Учим ли смену? Готовим ли? Иван? А что там моего вложено? Где там моя заслуга? Да и не сможет он решать, если останется с десятилеткой. Сварщиком останется. Но не с этим пришел ко мне Ступак. Разбередил, черт».

— Раньше хоть в церкву ходили, — упавшим до шепота голосом продолжал Захар Корнеевич. — Отяготится душа, шать-мать к попу. Так и так, батюшка, грешен и каюсь… Теперь вот ты на поповском месте, а разве ты примешь покаяние? Что ж делать, если тяжко? Куда нам? А она — могилка-то, вот она.

«Не о том, не о том опять, — тряхнул головой Терехов. — Темнит, что-то готовит, но может и не сказать. Что у него там, что?»

— Корнеич. Слышь-ка, ровесничек, — с показной бодростью встал и зашагал по кабинету Леонид Маркович. — Это, правда, за сто лет первый раз. Но и в этот раз что-то у нас не получается. Ты ж не вовсе младенец, да и не эта твоя главная боль. Рубах у Ивана Стрельцова хватает, автомобиль ему пока ни к чему, Танюшка твоя… ну, скажем так: жива-здорова, и ничего особенного. Егор Тушков — это факт, с ним пора решать. Непросто, но можно. А в общих чертах — живем, ты сам это видишь и понимаешь. Так в чем твоя боль?

— Кто после нас? Ну, меня ладно, я уже сказал: ни богу свечка, ни черту кочерга… — И умолк Ступак, поняв, что пора уходить. Или уходить, или сказать напрямки. Да ведь как сказать? Поймет ли? Куда повернет? И продолжал, так и не рискнув на откровенность: — Ты вот сам, ты разве не видишь: не шибко светит там, в будущем-то?

— Ошибаешься!

— Э-э, брось! — махнул Ступак обеими руками. — Утешаете, утешаете, а утешения нет. Обещаете, обещаете, а оно не сбывается. Веры нет ни во что и ни у кого. Нету! — вскинул он руку, указывая толстым пальцем в потолок. — На бумажки себя потратили…

— Погоди, — протестующе поднял руку Терехов. — Так мы хоть до утра ни к чему не придем. Что тебя мучит?

— Знал бы, сказал бы.

— Тогда я тебе скажу. И те не обижайся. Жил ты через пень-колоду. Нет, нет, мы сейчас не о внешнем, мы о душевном. Так вот: чем ближе конец, тем острее хочется оправдания.

— Я ни в чем не виновен!

— Да не о том ты, не о том! Погоди! — сел опять рядом со Ступаком, положил левую руку ему на плечо, чуть привлек к себе. — Я и о себе тоже. Но в главном ты не прав. Будущее светит.

— Ничего там нет!

— Да? — холодно отстранился Терехов. — Так-таки и вовсе ничего? Ты уверен? Тогда вот что, человече! Если это твоя главная боль, то пусть и разговор наш кончится на этом, на главном. Было время, ты смотрел вперед. Так ли, этак, но смотрел, продвигался, надеялся. Не могу сказать, когда, но получилось так: остановился ты. Может, понял, что дальше хода нет, или не захотел дальше, так тоже бывает. И устремил ты всего себя в прошлое. Там была юность, молодость, дела, успехи. Да, да, и то самое равенство-братство там. Теперь, видишь ты, появился Егор — и не стало ни братства, ни равенства. Дальше будет хуже, так ты решил. Вот и живешь прошлым, дышишь прошлым, видишь только прошлое. О будущем толкуешь, ничего там не видя, ни во что там не веря. Неоправданно это. Еще точнее: ты намеренно искажаешь существо происходящего. Но если бы ты по-настоящему посмотрел в будущее… если бы оторвался от сладкого прошлого, оглянулся бы — и увидел. Впрочем, не увидишь. Нет. — И встал. Выпрямился, развернул плечи, будто собрался идти в то самое будущее, которое видит.

Покосился на него Ступак, вздохнул. Правильно сказал Ленька-кудряш, как в душу глядел. Но не о том, не о том. Поздно оглядываться хоть на будущее, хоть на прошлое. Да и зачем? Правильно: зачем? Идти-то все равно не придется. И ему не придется, как ни топырь он стариковские плечи. Сидел бы… нечего пыль в глаза пускать. Герой! Обманщик, вот ты кто. Нет и не будет у тебя никакого ладу в душе. Придет и твое время, вгрызется тебе в печенку твоя же совесть, пойдешь вот так же куда ни то, а тебе акафист плакатный, а тебе упреки: да не видишь ты наших достижений, да не смотришь ты в наше светлое будущее… Ну и черт с тобой. Живи, радуйся, пока… пока ямку под ногами не увидишь.