Николай Горбачев - Ударная сила Страница 29

— Щуке сто лет — прапрабабушка! Глаза красные — неонки, во! Мохом вся обросла. Силища! Она туда, сюда...

«Значит, убеждены, будет все в ажуре! Иначе воскресенье не воскресенье, «загорали» бы тут, на площадке, вкалывали бы до одури», — промелькнуло у Фурашова. Ощущение тишины, которое преследовало его все последние дни, каким-то странным и непонятным образом сейчас вроде бы усиливало, оттеняло тревогу.

Чуть дальше по коридору стоял Янов, курил и со знакомой, искренней улыбкой слушал высокого штатского. Кто он, Фурашов не знал. Тот возвышался над маршалом на две головы. Речь шла тоже о чем-то веселом: брови Янова взметывались, глаза под ними искрились молодо, задорно — была минутная отрешенность от дел, минутный отдых от забот.

На лице профессора Бутакова, во всей фигуре — привычное, отточенное до малейших деталей достоинство. Фурашов знал: в иных условиях, на отдыхе, в пойме реки, куда по воскресеньям, оторванные от семей и московских квартир, живущие здесь по нескольку месяцев безвыездно, одуревшие от недельной работы на бетоне, в духоте горячих, каленых аппаратурных отсеков, вырывались конструкторы и военные, Борис Силыч становился простым, естественным, заядлым рыболовом. Раздевшись до трусов, обтягивавших полнеющий, округлый живот, в тюбетейке, смастеренной из носового платка — четыре усика торчали из узелков, — он простаивал в воде часами, после сам варил рыбацкую, тройную уху, а позднее и первый, прикрякнув молодецки, поднимал стопку. Что ж, можно понять его подчиненных, понять восхищение Сергея Умнова, но вчерашние его слова...

— Все в сборе? — Янов взглянул на часы, повел головой влево-вправо по коридору, дымному и людному. Фурашову показалось: взгляд маршала, чуть удивленный, скользнул и по его одинокой фигуре. — Будем начинать, товарищи! Как, Борис Силыч?

И, широко расставив руки, как бы приглашая и вместе с тем пропуская своих собеседников впереди себя, Янов пошел по коридору к открытой двери.

— Сергей, стой! Откуда ты? — Фурашов схватил за рукав пиджака Умнова, появившегося тут, в коридоре, с опозданием. — Погоди, Сережа... — И потянул к стенке, радуясь, что наконец дождался, и сразу же испытывая во рту горечь и вязкость от волнения: как сказать?

— Контроль функционирования провели. — Умнов смотрел на него с веселым прищуром. — И знаешь, ажур! «Сигмы» держат железно.

— Слушай, Сережа... — Фурашов сглотнул вяжущий комок, будто только что, как в детстве, наелся терна. — Думал над твоими словами. Скажи все сейчас тут...

— Чудак, Алешка! — Умнов усмехнулся и звонко похлопал по руке Фурашова, и в этом похлопывании друга Фурашов почувствовал обидную снисходительность, точно тот хотел сказать: «Эх ты, клюнул... всего на минутную слабость!»

Фурашов даже опешил, когда вслед за тем услышал тоже весело сказанные и, должно быть, потому неприятно царапнувшие слова Умнова:

— Истина — джин в бутылке! А джины, как известно, имеют свойство и выходить... Пошли, опаздываем!

2

Сдержанный, приглушенный говор на командном пункте сливался в общий низкий гул. И вдруг в динамике булькнуло, словно кто-то невидимый отпил из стакана воды, и вслед за тем отчетливо прозвучало:

— Внимание! В воздухе высотная скоростная цель!

И хотя этой минуты Фурашов ждал, но сейчас густой, усиленный динамиком голос руководителя испытаний заставил его внутренне сжаться: ну что ж, сейчас все начнется... Он представил, как где-то вырулил на взлетную полосу самолет-мишень, дрожа всем корпусом, словно иноходец, замер на мгновение у черты, и вот команда по радио — взлет! Взмыл, лег на строгий курс...

Полутемнота в индикаторной: маленькие лампочки отбрасывают от козырьков свет только на пусковые панели с глубоко спрятанными кругляками-кнопками. Голубоватые мерцающие развертки медленно скользят по квадратам экранов: слева направо, и опять — слева направо... На стойке — ряды лампочек под звездчатыми колпачками: одни темны, мертвы; другие перемигиваются, точно переговариваются на своем языке; третьи горят ровным матово-белым светом — ракеты готовы.

Торопливо от шкафов посыпалось:

— Есть цель! Дальность, азимут...

— Первая — есть захват! Вторая — есть захват!

— Есть автоматическое!

Щелкают кнопки на панелях шкафов, переключают невидимые схемы, настраивают всю эту аппаратуру, все эти шкафы на ту, еще пока далекую цель, на самолет-мишень: он идет к своей верной...

Усилием воли Фурашов оборвал воображаемую картину, заставил себя думать о другом. «Как Сергей? Его «сигмы»? Да, на «банке» Бутаков держался козырем! Веселым был профессор. Уверен! А Кости нет... Может, вообще не прилетит?»

— Цель в зоне пуска!

И опять включился, «булькнул» динамик руководителя, и тотчас явственно, с веселыми густыми нотками голос Бутакова ворвался в тишину:

— Прошу вас, товарищ маршал... Товарищи члены Государственной комиссии, наступает час...

— Вы уж не пугайте нас, Борис Силыч! Мы и так, будто на сковороде... Ну, пожалуйста, пожалуйста!

«Кто это? Тоже весело, но возбужденно. Да, да, маршал Янов. Рад. Волнуется?»

Потом — общий смешанный говор, во внезапном гуде и свисте динамика отдельные слова: «Исторический акт», «Ясно — готовы!», «Ну, пожалуйста, пожалуйста!».

То ли от общего возбуждения, то ли от беспокойства, вызванного разговорами с Сергеем Умновым — вчерашним и вот этим, перед самым заседанием в «банкобусе», — осадок на душе Фурашова лежал с почти физической ощутимостью, он словно бы подталкивал, заставлял Фурашова не стоять на месте, двигаться. Весь этот говор в динамике неприятно кольнул Фурашова: «Ну вот, уже «исторический акт», высокие слова, а в «сигме» — сердце «Катуни», еще...» Фурашов одернул себя, повернувшись, откинув штору, пошел из индикаторной — на выход.

Солнце ударило в глаза упругим, пронзительным светом — только тут, в Кара-Суе, свет такой, как от электросварки. Небо без единой прожилки, без единого мазка, высокое, обмытое и отшлифованное до ровной лаковой лазури. Под брезентовым козырьком на дощатом помосте, в стороне от мерно вращавшихся, как огромные жернова, антенн, десятка два людей: тут те, кто хотел увидеть предстоящую стрельбу не на командном пункте, не на индикаторах с круглыми экранами, а в натуре, весь ее эффект. На треногах короткостволые, как мортиры, кинотеодолиты — черные, новенькие; висят на ремешках массивные морские бинокли... На помосте Фурашов увидел знакомых, но было немало и таких, кого он не знал: утром приземлился самолет с высокими гостями, Янов ездил встречать на полевой аэродром.

Возле помоста на бетонной площадке толпились в основном военные, представители полигона. Фурашов успел остановиться у крутой лестницы — подниматься наверх, мозолить глаза не хотелось, хотя генерал Сергеев, заметив его, сделал, ему знак. И в это время где-то вверху резко включился динамик, над помостом — голос офицера наведения:

— Пер-рр-вая, пуск!

Впереди, с «луга», скрытого расстоянием и как бы оплавленного текучим маревом, прорезая это марево у земли, взмыла ракета — серебряный отблеск зеркально мигнул и погас. Прорезая огненным жалом голубизну, ракета круто уходила ввысь, уменьшаясь с каждым мгновением, и только теперь из марева от земли всклубился серый шар дыма и пыли; он разросся и точно бы завис в горячем, недвижном воздухе.

Сколько прошло времени — секунда, две, пять... Или минуты? Их отстукивает сердце Фурашова: удары резиновые. Ракеты уже не видно: в небо все дальше уносится лишь огненный клубок, стягивается в точку.

И, накладываясь на команду Бутакова, доклад офицера:

— Промах! — Через некоторое время: — Ракета... самоликвидировалась!

«Промах! Вот и начинает оправдываться предсказание Умнова», — автоматически подумал Фурашов.

На помосте все прильнули к приборам: кто к теодолитам, кто смотрел, вскинув морские бинокли. Но и невооруженным глазом Фурашов отметил четкую бело-магниевую беззвучную вспышку взрыва ракеты и не успел подумать, что будет дальше, как в динамике властный голос Бутакова:

— Пуск второй ракеты!

— Втор-рр-ая, пуск!

Опять там, впереди, взмыла из марева ракета, хлопок удара двигателей долетел с опозданием, и снова воцарились секунды тишины, наверное, как в космосе; даже не было слышно ровного гула антенн — казалось, они остановились.

Голос офицера наведения долетает точно издалека:.

— В координатной... ракета наводится с большими отклонениями.

— Сергей Александрович... «сигмы»?! — Это опять властный голос Главного конструктора.

— «Сигмы» работают неустойчиво... Джин покидает бутылку!

— Оставьте шутки!

— Ясно, оставить шутки...

Фурашов уловил странную интонацию в ответе Умнова — и отрешенность и какую-то нервную игривость. Что бы это значило?

На командном пункте какая-то суматоха: весь разговор оттуда — отрывистый, резкий, беспокойный — разносился в каждом отсеке, уголке. Движение началось и на помосте, хотя многие еще были прикованы к приборам. Было предчувствие беды — Фурашов это точно знал, хотя не мог бы сказать, почему знал, — предчувствие придавило его ноги к бетону, и он ловил теперь каждое слово из динамика: