Родной очаг - Евгений Филиппович Гуцало Страница 29

Бахурка встала и поплелась в хату. Ганка пошла за нею — боялась, чтоб не упала старая, чтоб не натворила чего. Бахурка села на лавку, но даже рук не успела сложить на коленях, как перешла на топчан. Но и тут не засиделась — к окну рванулась. Из окна ничего не могла увидеть: оно выходило на дорогу, припала ухом к стеклу, чтобы хоть услышать что-нибудь. Вдруг пошла к двери — и остановилась…

Женщины, сидя в хате, слышали голоса во дворе, топот, кто-то ходил под окнами, загораживая солнце, потом протопала вдоль хаты толпа, скоро заворчал мотор, машина двинулась и стала отдаляться, пока звуки ее совсем не растаяли. И тогда со всех сторон навалилась удивительная тишина — словно все вокруг стало немым и глухим. Скоро тишина стала звенеть в ушах — сначала едва слышно, будто залетело в ухо по комару, потом гудение густело, густело… и оборвалось — Ганка шевельнулась на топчане, и под нею жалобно скрипнула доска. Бабка посмотрела на молодицу, молодица на бабку; они обе поднялись и, тяжело ступая по доливке, которая будто засасывала их ноги, пошли к порогу.

День был солнечный, тихий, горячий; небо смеялось чистой голубизной, каждое деревцо, каждый кустик, росток каждый были улыбчивы и радостны. Кажется, такого ласкового и праздничного воскресенья не было никогда еще… Они свернули к вишне-лутовке. Тут, разнесенная и растоптанная ногами, лежала свежевыкопанная земля, и пахла она так, как пахнет ранней весной, когда только начинают копать огороды, когда сажают первую картошку. Яма была не засыпана. Сначала Бахурка боялась наклониться над нею, и Ганка боялась, но они все-таки превозмогли свой страх. На дне лежала сбитая зеленая листва, несколько спелых лутовых вишен, и от стены к стене перелетала бабочка с желтыми огоньками на крылышках. Бабочка поднималась все выше, пока не добралась до края могилы, потом вспорхнула — и понеслась над огородом, то взлетая вверх, то падая вниз, словно качалась на невидимых воздушных волнах…

Всех убитых свезли и похоронили далеко за полдень. Были произнесены речи, солдаты дали несколько залпов в небо, и мальчишки пособирали стреляные гильзы. Загрохотали машины — солдаты, милиция и начальство уехали. Остались одни збаражане. Женщины вытерли слезы и стали расходиться. Стали расходиться — и не разошлись, собрались группками по улицам и проулкам, на дороге замерли, разговаривая о том о сем, а больше ни о чем, — лишь вздыхая да вытирая рукавами жесткие глаза. Словно чего-то не хватало. Словно похоронили вот, отдали долг, — но все-таки что-то не так.

— Людоньки, — сказала Ганка женщинам, с которыми шла на Хацапетовку и не дошла. — Это ж и мой где-то вот так… После похорон следовало бы помянуть. У меня есть немного кислой капусты, солянку сготовлю — как-то и обойдется, идем ко мне.

Степан Роик, который был при этом, аж засиял от радости:

— Мне ж на пост идти, в коровник, но грех не помянуть убиенных. Идем, бабы!

Сонька Твердоступиха кольнула:

— Вы, дядько, и так каждый день поминаете.

Роик неожиданно обиделся:

— А тебе жалко, да?

— Да не жалко, — возразила Сонька. И, повернувшись, пошла прочь от толпы.

Ганка сказала примиряюще:

— И надо же вам так. День какой, а вы…

Колхозный сторож сверкал живым глазом:

— Она приманила — так пусть себе и идет. А среди вас все такие бабы, что одну лишь сырую землю приманят.

Казалось, женщины могли бы рассердиться на его слова. Но никому и в голову не пришло сердиться. Правда есть правда.

— Так идемте, бабы, — напомнила Ганка.

Пока дошли до Хацапетовки, к ним еще прибавилось народу, а когда до Ганкиной хаты добрались — и рядна наносили, чтобы расстелить, и студня, и жареного мяса, и печеного, и пирожков с ливером. Кузнец Панас пришел, дядько Македон со своей женой Ликорой, зашел дед Глемездик. Неожиданно явился и Грицко Кисель. Максим Тюпа — он неторопливо ступил во двор, молча присоединился к мужчинам.

— Садитесь, садитесь, — приглашала Ганка и чувствовала себя так, будто все сейчас собрались, чтобы помянуть ее Волоха. — Что бог послал…

Дед Глемездик мялся-мялся поодаль, а потом решился: вытащил из-за пазухи пакет, развернул — и два кольца фабричной колбасы положил:

— Сам ее не пробовал ни разу, пусть уж тут попробую…

Когда все разместились, пришла Бахурка. Калитка у Ганки всегда скрипит, в этот же раз и не пискнула. А только подняла Ганка глаза — видит, Бахурка стоит возле погреба, и взгляд у нее такой не людской, будто белены объелась старая. Все молча обернулись к старой и уставились в нее. Бахурка достала из-под темного фартука небольшую икону и, казалось, раздумывала, где бы это ее пристроить. Наконец сделала ямку над погребом и прислонила ее там.

— Вы, бабушка, всех бы святых принесли, — кинул Глемездик.

Старуха не ответила, но ее защитили — неожиданно заступился кузнец Панас:

— Пусть!

Глемездик принялся оправдываться:

— Да пусть. А мне что? Да мне ничего.

Возле рядна потеснились, давая место Бахурке. Баба опустилась — и словно вгрузла в землю. Печаль ее гнула книзу, голова вяла от тоски.

— Не печальтесь, баба, — молвил Тюпа, подмигнув. — Хуже, чем было, не будет.

Кто-то сказал, что нужно было бы позвать Тодоса: как-никак, а к богу он стоит ближе. Во всяком случае, ближе, чем все колхозники Збаража. Ганка ничего не сказала — если хотят, пусть позовут Тодоса, а только она к нему не пойдет. Но звать почему-то никто не пошел. Правда, разговор сразу же на божественное перекинулся.

— Ей-богу, — заговорил своим певучим, почти женским голосом Македон, — если б кроме этого света да еще тот свет был, я бы от него не отказался.

Жена Македона Ликора при этих словах смущенно улыбнулась: мол, вон чего тебе захотелось. Молчи уж лучше, а то смеяться будут.

— А как же там, на том свете? — спросил Глемездик. — Тоже, наверно, колхозы, тоже, наверно, за трудодни работают?

— Чего вы боитесь! Вы ж в лавке работаете, так и на том свете попадете в лавку, — сказал Тюпа.

— А ты, конечно, в бригадиры! — отрезал продавец.

— Меня, должно быть, переизберут.

— Где — тут или там? Вот если б тут!

— А я