Юрий Гончаров - Волки Страница 3

– «Братана дерет»! – усмехнулся Мязин. – Метко сказано. Жестоко.

– Не поддались? – пытливо поглядел Евгений Алексеич.

Мязин молча покачал головой.

– Ну и расчудесно, что не поддались. А то я, сказать по правде, мало-маленько опасался.

– Чего опасались?

– Как чего? Не выдержите. Поддадитесь Писляку с сестрицами.

– Нако-ся! – сердито сказал Мязин. – Вот им, сестрицам!

– Хо-хо-хо! – словно в порожнюю бочку, забухал Евгений Алексеич. – «Вземь вервие и изгна их из храма»? Ну, ладно, – спохватился он, – ежели такое дело, завтра чем свет полечу к нотариусу. Скажу, чтоб зашел к вам исполнить формальности…

Мязин вынул из-под подушки довольно потрепанный кожаный портфель.

– Вот, – сказал он, – здесь все: и черновик завещания и перебеленный экземпляр.

– Ну, спаси вас Христос, почивайте себе на здоровье… Ох, люди! Гомо гомини люпус эст, – пророкотал старик, напяливая панамку. – Свет-то погасить или как?

– Не надо, – сказал Мязин, – все равно спать не буду, разгулялся… Послушайте! – окликнул он гостя, когда тот уже взялся за ручку двери. – Евгений Алексеич!

– Аюшки?

– Подойдите ко мне на минутку…

Старик вернулся к дивану.

– Что-то мне все ужасная гадость лезет в голову, – Мязин сконфуженно улыбался, отводя в сторону глаза. – Хочу вас, милый друг, попросить об одном… Хоть и неловко, право, да что ж поделаешь…

– Пожалуйте, без церемоний, – сказал Евгений Алексеич.

– Я понимаю, вам смешно может показаться… – Мязин искоса, тревожно поглядел на темные окна. – Пожалуйста, задерните занавески… Вот так.

– Нуте? – старик явно недоумевал. – Давайте выкладывайте.

– Возьмите к себе «Магдалину», – сказал Мязин.

– Что-о?! – Евгений Алексеич вытянул руки ладонями вперед, как бы защищаясь. – Да вы что, батюшка, в уме?

– Право, возьмите! – умоляюще прошептал Мязин. – Ну, хотя бы на нынешнюю ночь…

Какое-то время старики молча разглядывали друг друга.

– Вот что, отче, – наконец решительно сказал Евгений Алексеич, – любое дело справлю для вас, гору сокрушу, выше темени прыгну, но это… увольте, Афанасий Трифоныч! Наотрез увольте-с!

– Да поймите же, – с жаром заговорил Мязин, – тут вовсе не причуда моя, нет… Какое-то предчувствие, я и сам не смогу вам объяснить, откуда оно, ощущение неотвратимой беды… У меня на душе спокойней стало бы, если б вы унесли из дома «Магдалину»… До поры до времени припрятали ее у себя…

– Чепуха! – воскликнул Евгений Алексеич. – Ерундиссимо! Не врач, но диагноз ставлю безошибочно: расстроенное болезнью воображение. Да-с. Вот как-с. В жалкой мурье моей содержать этакую немыслимую драгоценность?! Господь с вами! Эко сморозили!

– Мне страшно, – сказал Мязин просто, – вот в чем дело. Ослаб я, друг мой. Смешно сказать – до двери не дойду, чтоб запереть за вами…

– Давайте, коли так, переночую у вас сегодня. Вот тут, у порога, и примощусь, яко Цербер мифический…

– Ну нет, зачем же вам беспокоиться… – Мязин, казалось, устыдился своей минутной слабости. – Не надо ночевать. Вы просто, голубчик, замкните меня снаружи… Вон он, замок, – на этажерке… И дело с концом.

– Вот и отлично! – обрадовался старик. – Спокойной ночи, приятных сновидений!

Полночь. Еще одна тень

Мязин потому попросил задернуть занавески, что ему показалось, будто в темном квадрате окна раза два промелькнуло чье-то лицо.

Поэтому-то он и о «Магдалине» решился заговорить с Евгением Алексеичем. Не впервые за дни болезни появлялась у него мысль о том, чтобы удалить «Магдалину» из дома – так, на всякий случай, во избежание непредвиденного.

И вот это мелькнувшее в окне лицо…

Эти странные предчувствия…

Скромный маленький складенёк черного дерева с тусклыми позолоченными инкрустациями висел в головах, над диваном. Когда-то, в незапамятные времена, он украшал один из ослепительно-роскошных покоев последнего бухарского эмира. В двадцать первом году, после свержения бухарской династии Мангытов, переместился в кожаный дорожный сундук турецкого авантюриста Энвера-паши, а в двадцать втором – в ковровую переметную суму главаря басмаческой шайки Мадамин-бека, которого в том же двадцать втором в жарком бою на афганской границе настигла кривая шашка молодого краскома Мязина.

Благодаря лихих конников, командир полка преподнес Афанасию черный складень, найденный в суме Мадамин-бека, и полушутя-полусерьезно сказал:

– Держи, товарищ Мязин! На память о боевых походах. Что это за хреновина – шут ее знает. Надо полагать, икона, что ли, турецкая… Ну, так ее можно и выкинуть, а ларчик – женишься, бабе подаришь… ну, под иголки там, под нитки, словом сказать, под всякую дамскую муру…

И пошел черный складень путешествовать за Афанасием по горячим пескам Средней Азии, пока не догнала краскома та заветная пуля, что долгонько-таки искала его на полях.

Отвоевался лихой рубака и на долгие-долгие годы засел в глухом таежном Кугуш-Кабане.

А складенёк черный – вот он.

Память о былых походах. О юности боевой.

Кряхтя, поднялся с дивана, крохотным ключиком отомкнул створки. В темной глубине складня мерцало давно знакомое тонкое, бескровное женское лицо. Оно как бы светилось во мраке, в котором лишь угадывались длинные волосы, ниспадающие на темную одежду, еле уловимые очертания в отчаянии заломленных над головою рук…

Магдалина.

Трогательная евангельская история кающейся грешницы, поэтичная легенда о прекрасной гетере. Вечный символ женственности, познания истины и самоотреченного служения ей.

Все это недавно открыл Афанасию московский старичок реставратор, приезжавший в Кугуш-Кабан спасать бесценную роспись древнего храма. Прошлым летом месяца два работал он на острове, обновлял фрески.

Как-то раз, любопытствуя, зашел к Мязину поглядеть его коллекции. Много удивлялся, каким это образом в кугуш-кабанской глуши очутились подлинные полотна Рериха, Нестерова, Чурлёниса, даже Давида Бурлюка. Но когда Афанасий распахнул перед ним створки черного складня – ахнул:

– Да знаете ли вы, что это такое? Эль Греко, батенька! Редчайший поздний Эль Греко!

Испания. Шестнадцатый век. «Кающаяся Магдалина». Никакая не турецкая богородица.

Мировой шедевр считался безнадежно исчезнувшим в частных коллекциях со второй половины прошлого века.

Старичок назвал стоимость черного складенька. Оказалось, что все, чем владел Афанасий Мязин – дом, коллекции, астрономические приборы, библиотека, – все, все не стоило и половины того, во что оценивалась эта крохотная басмаческая «Магдалина».

Старичок сфотографировал ее и уехал. Вскоре на страницах газет и журналов появились снимки с Афанасьевой «Магдалины». В Кугуш-Кабан зачастили ученые гости из Москвы, Ленинграда, даже из Праги. Весь мир узнал, чем владеет Афанасий Мязин.

Но прежде всех узнала родня. Наследнички.

И вот – этот нынешний день. Шумный спор о завещании. Истошные вопли Писляка. Карканье Олимпиады. Злобные выкрики дяди Ильи. Антонида.

Ждали Афанасьевой смерти. С карандашиком, поди, уже подсчитали, на чью долю сколько придется… А он возьми да и откажи все свое богачество – кому? Городу, язви его, окаянного! Горисполкому кугуш-кабанскому!

Резкий стук в окно раздался за спиной Мязина. Он вздрогнул, машинально взглянул на часы: без десяти двенадцать. Кому бы так поздно?

«Неужто и вправду не обмануло предчувствие? – внутренне холодея, подумал Мязин. – Неужто конец? Вот такой – бесславный, глупый, омерзительный!»

Стук повторился, нагло, настойчиво.

«Давно не глядел смерти в глаза, – усмехнулся Мякин, – забыл уж, какая она…»

Превозмогая боль в сердце, морщась, слегка постанывая, подошел к окну. Решительно раздернул занавески. Сквозь черное стекло глядела чья-то чужая, незнакомая рожа. Она казалась неестественно плоской, нарисованной. Тонкие губы дергались в неприятной, искусственной улыбке.

– Не узнаешь, Афанас? – глухо послышалось из-за стекла. Рожа хитро подмигнула: «Не может быть, дескать, чтоб не узнал!»

И вдруг – в чуть хрипловатом голосе, в подмигиванье, в кривой улыбочке – что-то мелькнуло, что сразу словно пыльной ветошкой смахнуло двадцативосьмилетнюю давность, и Мязин одними губами беззвучно прошептал:

– Яков!..

Тот закивал головой, засмеялся, заговорил быстро, невнятно, глухо, куда-то указывая, будто объясняя что-то.

– А! – догадался Афанасий. – Замок на двери? Ну, погоди… Сейчас…

С трудом дотянулся до верхнего шпингалета, толкнул набухшую раму. Острой, крепкой струей в комнату ворвалась ночная прохлада.

– Давай, – сказал Мязин, – через окно… Лезь!

И не успел договорить, как полуночный пришелец уже стоял перед ним.

– Ну, братан?

Он решительно привлек к себе Мязина, обнял, поцеловал.

– Какой-то чудно́й дух от тебя, Яша, – сказал Афанасий. – Псиной, что ли?

– Скажешь! – засмеялся Яков. – Забежал в «Тайгу», хватил коньячку маленько…