Ахмедхан Абу-Бакар - Снежные люди Страница 3

У муллы шевельнулись усы, словно у кота, почуявшего мышь. Осторожно отодвинул он от себя пиалу, поглядел на Хеву, поглядел на корчившегося хозяина… Музыканту радость, когда играют свадьбу; мулле радость, когда у людей ссора. Шахназар потер подбородок.

— Ай-яй-яй, до чего ж, наверное, тебе больно, дорогой! И как могла жена не предупредить?! А все-таки не следовало произносить эти слова, хотя… Может, я ослышался, а? Может, ты вообще их не произносил, а?

— Могу повторить! — просипел обваренным горлом Хажи-Бекир.

— Нет! — отмахнулся обеими руками Шахназар. — Зачем повторять? Да, что ж делать? Что же делать! Лучше бы, конечно, не говорить их, но уж если сказаны, — пусть свершится!

И Шахназар повернулся к Хеве:

— Эй, женщина, ты слышала, что он сказал?

— Слышала…

— Так чего же ты стоишь? Больше ты ему не жена!

— Я… а! — пытался возразить Хажи-Бекир, но лишь невнятное бульканье вырвалось из его горла.

Молча повернулась Хева, молча открыла дверь, молча переступила порог. И только в последний миг не сдержалась: хлопнула дверью что было силы. Так уж воспитали ее родители — покорной древним обычаям, привыкшей скрывать желания и мысли, привыкшей повиноваться! Хлопнула дверью — и это было уже дерзостью! Хлопнула и ушла к родным. Теперь Хева при живом муже считалась вдовой.

МУЖ ВЫДАЕТ ЖЕНУ ЗАМУЖ

Часа два метался по комнате Хажи-Бекир, как раненый медведь. И все время Шахназар старался разными средствами утолить его боль. Лучше всего помогала ледяная вода, которую пил из кумгана маленькими глотками могильщик. Уже в третий раз услужливо наполнил Шахназар кумган, хотя живот Хажи-Бекира был полон водой, как бурдюк овечьим молоком.

Но по мере того как стихала боль, возрастало раскаяние: с уходом Хевы в сакле стало неуютно и пусто. В эти минуты Хажи-Бекир ненавидел своего желанного гостя: как-никак Шахназар — строгий блюститель горских традиций, и не будь его в сакле, могильщик мог бы как-нибудь вывернуться, сказать Хеве… Ну, мало ли что можно сказать в утешение обиженной жене!

Наконец он не вытерпел и горестно воскликнул, обращаясь к Шахназару, который перебирал янтарные четки с красной кисточкой:

— Что ж это я наделал?! А!

— Ты о чем? — спокойно спросил мулла, на секунду перестав бормотать молитву.

— Как о чем?! Разве не видишь, что я разрушил семью?

— Не велика беда. И потом, ты же сам произнес эти слова, а словно бы упрекаешь меня.

— Нет, не упрекаю. Но ведь я сгоряча!

— Сгоряча не сгоряча, но слово мужчины твердо.

— Да, но как же… Что теперь делать?!

Шахназар едва заметно усмехнулся:

— Ты знаешь, что говорил турецкий султан, когда оказывалось, что отрубили голову не тому, кому следовало отрубить? Не знаешь? Он просто молчал, набрав воды в рот. Набери и ты.

— Но я не хочу жить одиноким! — завопил Ханш-Веки р.

— Чем восстанавливать из черепков кувшин, лучше слепить новый! Ты знаешь, что должно предшествовать возвращению прежней жены?

— Да, я знаю, но не желаю, чтоб к моей Хеве прикасался какой-нибудь негодяй.

Дело в том, дорогой читатель, что по строгим правилам неписаного закона разведенная такими словами жена может вернуться лишь после того, как хотя бы на одну ночь станет женой другого. Наутро новый муж должен бросить ей в лицо ту же формулу развода. «Дико!» — скажете вы. Но что делать: таковы правила шариатского брака!

Странно устроены люди! Ну, погорячился, а теперь жалеешь, — казалось бы, чего проще: пойди, извинись, покайся. Словом, поговори с обиженным откровенно и честно. Но нет: выдумали люди разные правила, законы, обычаи, загромоздили ими жизнь, как старой мебелью квартиру, к великой радости разных мошенников и пройдох, из тех, что умеют пролезть в замочную скважину… Кому из нас не приходилось, в сотый раз потирая ушибленную коленку, сокрушенно думать: ну, зачем мне столько ненужного старья? Оставить бы самое необходимое человеку…

— Но это неизбежно, — строго возразил Шахназар.

— Ты поищи, ты можешь найти выход!

— Все в руках аллаха…

— Сколько?

— Чего сколько?

— Проси сколько хочешь, но верни жену такой, как ушла, — сказал Хажи-Бекир. — Сто рублей…

— Не хочу уподобиться торгашу, — ответил Шахназар, поглаживая щеку двумя пальцами. Могильщик хорошо знал повадки муллы.

— Хорошо, я согласен. Пусть будет двести…

— Надо подумать, подумать… Ох, как плохо думается! Отчего бы это, а? — удивлялся Шахназар. — Худо, брат, когда в кармане свистит ветер…

И только когда Хажи-Бекир достал из кисета и передал ему две сотенные бумажки, служитель веры глубоко и надолго задумался. И вдруг изрек мысль, в которой для удрученного могильщика был маленький и неуверенный, но все же проблеск надежды.

— Есть у тебя в ауле человек, на которого ты можешь положиться, как на самого себя?

— Для чего? — не понял Хажи-Бекир.

— Для видимости мы обвенчаем с ним Хеву, приведем к нему, договоримся, чтоб он ее не трогал, а утром Хева вернется к тебе.

Хажи-Бекир хорошенько поразмыслил и просиял. Да, Шахназар не дурак, знает, как и что делать, чтоб из черепков снова склеить кувшин. Но теперь надо очень и очень крепко подумать: кому бы довериться? Может быть, Одноглазому Раджабу, колхозному кладовщику? Но он женат… Как же приведешь к нему Хеву? Нет, не годится. Может, договориться со старым Али-Хужой? Слишком болтлив и ни за какие деньги не сохранит тайны…

— Ну, есть у тебя такой человек в ауле? — снова спросил мулла.

— Есть! — вдруг обрадованно вскричал Хажи-Бекир. — Есть!

— Кто он?

— Адам. Ты знаешь его: жалкий, маленький, горбатый человечек.

— А Хева согласится?

— Уговорим! Ты же умеешь стращать людей: пугни ее родителей, а они свое сделают. Да и зачем им содержать дочь-вдову?

— А он, этот горбун, женатый?

— Нет, что ты! Кто за него пойдет замуж.

— Тогда за дело! Не будем откладывать!

И Шахназар решительно поднялся.

Мулле не терпелось. Теперь, когда деньги лежали в кармане, он стремился поскорее совершить обряд и уехать. Давний опыт подсказывал: не дожидайся, что вырастет из посеянного; недаром говорится — баба сеяла бобы, да уродились клопы!

Прежде всего они посетили родителей Хевы, а Хажи-Бекир, как подобает горцу, учтиво склонил голову и попросил прощения; затем извинился перед Хевой, хотя обожженная глотка еще болела и могильщику больше всего сейчас хотелось отстегать жену плетью. Но что делать? Надо выглядеть смиренным. «Ну, а плетка своего дождется, — думал Хажи-Бекир, — только бы вернулась». Шахназар произнес долгую проповедь о страшных карах в загробном мире ослушницам и упорствующим, ибо сказано, что от котла — сажа, от злого — злое, и еще говорится, что от добра человек расцветет, а от злого засохнет… Словом, рассуждал, не умолкая, так, что борода шевелилась, и двигалась, и прыгала, и дергалась, и металась, а под конец мулла погладил ее, словно похвалил, и заключил проповедь сурой из Корана на арабском языке, которой не поняли и оттого больше испугались. Первый раз в жизни Хева пыталась возразить, но родители настояли, и она покорилась.

Втроем направились к сакле Адама.

Стадо уже вернулось в аул, сгустились сумерки, над крышами поднялись дымы, зажегся свет в окнах, и ребятишки покинули улицу, торопясь к ужину. Сакля Адама одиноко стояла за аулом, на отшибе, словно бы ее отогнали прочь за какую-то провинность перед обществом. И возле сакли росло единственное в поселке дерево, — впрочем, не абрикос, не слива, не яблоня, а всего лишь тополь. Никто из стариков не может припомнить, чтобы когда-нибудь привозили в аул саженцы таких бесполезных деревьев, и на вопрос, откуда же взялся тополек, только разводят руками да подъемлют к небу глаза, как бы намекая на вмешательство самого аллаха.

Ни одно окно не светилось в безмолвной сакле; Адам питался всухомятку, огня в очаге не зажигал, ужина не готовил. Со дня рождения сельский парикмахер ни разу не побывал в городе, не пришлось, но жадно расспрашивал о городе других. Больше всего восхищало Адама, что там не надо ничего готовить дома, что можно пойти, заплатить и съесть, что хочешь, — молочный суп, лапшу с курицей, а еще лучше суп из фасоли, а на второе добрый кусок мяса, поджаренный на углях, или плов из чечевицы. Право, это почти райская жизнь! Как хотелось Адаму поселиться там, где есть харчевня, где есть гостиница, где есть клуб и каждый вечер (даже, говорят, и днем!) показывают кинокартины. Вот только переселяться одному не хотелось, да и боязно, да и трудно расставаться с односельчанами: плохие они или хорошие, но Адам к ним привык и только сердится, что упрямые шубурумцы не желают спуститься к берегу моря со своих голых скал. Как всегда, Адам пораньше лег спать, чтоб поскорее забыть одиночество, развлечься сладкими мечтами и добрыми снами, в которых жадно целовал и девушек и вдовушек; целовал — и был счастлив! От этого счастья пробудил Адама стук в ворота. Сначала он думал, что и стук ему снится, но стучали уж слишком упорно и громко: так во сне не стучатся. Сонный, теплый, пошатываясь спросонья, Адам кое-как оделся и в шлепанцах поспешил к воротам; шел, и ему чудилось, что он не Адам, а герой народной сказки Палдакуч, к которому вот так же постучали ночью, а когда Палдакуч открыл, у ворот стояла черноглазая, чернокосая красавица и говорила: «Ты звал меня во сне, вот я пришла!»