Алексей Решетов - Зернышки спелых яблок Страница 3

Заметив нас у приоткрытых Маришиных дверей, наша бабушка сердито говорила:

— Отойдите, у человека горе.

Мы отходили, а в ушах еще долго стояли протяжные, дрожащие слова:

Такой хороший был д’убитый мой.Утром встанет, с ружьем сходит,                                               хлебца испекет…

Вечером Мариша появлялась во дворе и опять тихо улыбалась.

— Извела себя совсем, — вздыхала бабушка. — Каждый день семик.

И кричала ей:

— Мариша, я заварочки достала, идем чай пить!

И Мариша идет.

Мы с Петькой в это время уже укладываемся. А они сидят за столом и пьют без всего пустой, крепкий, почти черный чай.

— Веришь, Александровна, душа прямо горит без чаю-то.

Мариша делает маленький глоток и закрывает глаза.

— Пей, Мариша, пей, — потчует бабушка. — Я еще подолью. Сама без чаю не могу. Идешь с работы, знаешь, что у тебя заварочка где-то спрятана, — ноги сами идут…

— Идут, — как эхо, повторяет Мариша и смотрит на свои ноги в огромных калошах, перехваченных в нескольких местах телефонным проводом. Она отхлебывает чай, бережно прикасаясь к стакану, и говорит без всякой интонации:

— Ноги не мои стали, спасу нет. Доктор сегодня выганивал: «Нельзя вам, мамаша, донором быть». А жить чем?

Мы с Петькой начинаем дремать. Откуда-то, как будто через вату или воду, доносятся голоса. Снова говорят про чай.

— Всем научным работникам чай крепкий дают…

— Как без него войну вынесли бы?

— У Сойкиных в счет работы взяла…

— Уж не зря они по столовской части…

Голоса отодвигаются все дальше. Последнее, что я слышу, это произнесенная Маришей фраза:

— Сытый голодного не разумеет.

Мы засыпаем.

♦

Зима давно уже рассказала свою жуткую снежную сказку, и теперь тоненько и весело поет свою песенку весна. А нам с Петькой все еще страшновато: вдруг стужа воротится? Мы закроем глаза, затем откроем, и бабушка строго нам скажет:

— Хватит дурака валять. Видите — снег пошел. Куда вы теперь, раздетые? Сидите дома. Знаете, как фотограф говорит: «Картошку сварю, покурю, в окошко посмотрю…».

И мы станем смотреть в окно и сначала ничего не увидим от слез. А потом глазам нашим откроется полузаснеженный двор, где слева — угол Маришиного домика и еще не сожженная конура Индуса, справа — двухэтажный с длинным балконом дом Сойкиных, милиционера Петра Семеновича и Чуркиной. Прямо против нашего окна, в тупичке, белеет мусорный ящик и высится едко названная кем-то «второй фронт» куча банок из-под американской свиной тушенки.

Посреди двора, на расшатанных козлах, пилит дрова Коляда. Не себе — Сойкиным. Себе он накрал угля, пока работал на станции. Не на одну зиму хватит, да еще и на продажу остается!

Но Димкина мать углем топить не хочет — копоти много.

— У меня скатерти голландского полотна, стану я их коптить!

Коляде пообещали спирту, и, обычно такой медлительный, он на сей раз спешит. Вечером он выпьет, побагровеет, будет плеваться и почесывать густую черную, как печная заслонка, бороду.

Интересная у него борода! По ней всегда узнаешь, что старик недавно ел: если щи — то кусочек капустного листа в ней зеленеет, если селедку — косточка застряла.

Сейчас борода желта от опилок. Они попадают и в глаза его, он трет веки кулаком и шевелит губами — наверное, матерится.

Еще некоторое время мы глядим на старика. Одновременно мы с нажимом водим пальцами по оконному стеклу, отчего оно точно мяукает. Нам становится весело.

— Давай ты будешь бедный котеночек и я буду бедный котеночек, — предлагаю я.

— Нет, — говорит Петька. — Лучше Иванушку покатаем. Не забыл — как?

Конечно, я помню, как мы катали Иванушку.

Однажды среди вороха старых книжек мы нашли подкрашенную акварелью фотографию. Дал нам ее Витькин отец. Давно, когда о Витьке еще ни слуху ни духу не было.

По зеленым волнам, по солнечным копейкам на ней неслась легкая яхта. На обороте снимка химическим карандашом было написано: «Черное море. 40-й год».

С этим снимком мы забрались в постель и стали передвигать его по одеялу — яхта будто плавала.

Одеяло заменяло ей воду, а согнутые под ним ноги были берегами: мои ноги — левый берег, Петькины — правый.

Наш единственный карандаш мы расщепили зубами на две части. В одеяле есть дырочки, мы вставили в них половинки карандаша и придерживали их пальцами ног.

Получились стволы деревьев. На них мы вешаем сырые наши носки — это кроны. Деревья с общего согласия называются каштанами. Почему — мы и сами не знаем. Каштаны — и все.

И вот яхточка плывет по одеялу; я, надувая щеки, изготовляю ветер странствий, а Петька поет:

Иванушка, сынок,Плыви на бережок.То тебя родная матушка зовет.

И яхта подплывает к берегу.

А Петька поет опять, но уже не таким тоненьким голосом, как до этого:

Иванушка, сынок.Плыви на бережок,То тебя баба-яга зовет.

И карточка поспешно отодвигается к холодной, давно небеленной стенке, у которой стоит наша кровать…

Вторая игра «в Иванушку» захватывает нас еще больше первой. И мы уже не думаем о том, что мальчишки, у которых есть пальто и шапки и что-нибудь на ноги, без нас будут строить снежные крепости, без нас будут кататься на «дутышах».

Мы играем, бабушка что-то гладит; за окном звенит пила и, как пух из Маришиной подушки, летит снег.

Он закрывает последние следы тапочек, кучу консервных банок, пузырьки, горько пахнущие лекарством, и мотки голубой от окиси проволоки.

Проволоку можно летом собрать и сдать в утильсырье. А потом мчаться в центр и в Госбанке разжать маленький, с двадцативольтовую лампочку, кулачок, чтобы отдать потную трешку старенькому кассиру:

— Нате, дяденька, на подводную лодку «Пионер».

И, не чувствуя под собой земли, переполненному необъяснимым, светлым чувством, бежать домой…

Как по-взрослому называется это чувство?

♦

Зимой дни короче, летом — длиннее. Так говорила бабушка.

Но мы с Петькой не могли этому поверить. Зимние дни тянулись для нас нестерпимо долго.

Никто из ребят у нас не бывал. Только изредка прибегал Димка, чтобы похвалиться отличной отметкой или сказать, что не надо играть с Валькой Степановым. Он, этот Валька, себе-то сделал медаль из пятака, а Димке только из трех копеек.

После Димкиного ухода нам бывало особенно грустно. Петька тоже бы ходил в школу, да не в чем.

Ну и пускай! Читает Петька все равно не хуже Димки. И писать тоже умеет. Только печатными буквами…

Однажды Петька показал мне букву «а», и я на обложке «Руслана и Людмилы» нашел три «а».

Петька обрадовался:

— Теперь я тебе «сэ» покажу, запросто «Сэсэсээр» напишешь.

Но показать «сэ» он не успел. Дверь в нашу комнату без стука распахнулась, и вслед за бабушкой вошло очень много народа. Наверное, весь наш Почтовый переулок.

— Вы тихо сидите, — шепнула нам бабушка, — собрание у нас будет. Чуркина говорит: у тебя площадь позволяет. Боится, что ей натопчут…

Собрание долго не начиналось. Многие сначала сходили за своими стульями. Нашу единственную табуретку бабушка обтерла мокрой тряпкой и пододвинула незнакомому человеку в пенсне.

Когда все собрались, он встал и заговорил:

— На крутых поворотах истории наш народ всегда проявлял беспримерное мужество и высокую сознательность. И теперь, в это трудное время…

— Здорово! — подтолкнул меня Петька. — Как радио, шпарит! Тебе видно?

— Видно. Вон какой у него кулачище!

— А смотри, какая тень скачет, как футбол!

Действительно, по стене от кулака, которым размахивал говоривший, прыгала большая круглая тень.

Мы начали ее ловить и перестали прислушиваться к голосам взрослых.

Но вот эта тень исчезла — незнакомец начал что-то записывать и низко наклонился над столом. Дядя Вадим снял обшитую кожей ушанку (все сидели, не раздеваясь — так было холодно) и сказал:

— Знаете, бойцу она нужней. Я тут рядом живу. Дойду как-нибудь. Да у меня еще с финской войны форменная осталась. — И ушел домой без шапки.

И все выходили и возвращались с чем-нибудь теплым. Домкомша Чуркина помогла незнакомцу унести два больших узла с собранными вещами.

♦

Постепенно все посторонние разошлись. Остался лишь Коляда. Еще в начале собрания он привалился спиной к печке и теперь спал так крепко, что ни разговоры уходящих, ни хлопанье дверей не смогли его разбудить.

— Ишь ты, ничего его не трогает, — сердито усмехнулась бабушка. — Какой-то кусок мяса!