Абдурахман Абсалямов - Вечный человек Страница 3

— Это ложь! — твердо и спокойно отпарировал он. Баки, горячему от природы, было очень трудно сохранять это внешнее спокойствие, но он умел владеть своими нервами. — Наглая ложь! — повторил он. — Я не мог отдать такого приказа.

— Вот как? — воскликнул Реммер.

Выдержав театральную паузу, он кому-то сделал жест рукой. В ту же минуту открылась дверь. В кабинет вошел молодой, здоровый парень в форме солдата Советской Армии.

— Ваш солдат? — спросил Реммер, азартно поблескивая глазами.

У Назимова была великолепная память на лица. Он пристально вгляделся в парня и утвердительно кивнул:

— Да, он служил в моем полку.

— Так вот этот солдат утверждает, что вы отдали своим подчиненным приказ расстреливать немецких военнопленных. Ну, солдат, подтверждаешь прежние свои показания?

Предатель кивнул и что-то пробормотал.

— Этот негодяй лжет! — решительно произнес Назимов. — Если бы советский командир отдал такой приказ, его отдали бы под суд. — Он внезапно повернулся к предателю, в упор спросил: — За сколько продался, шкура?!

Солдат опустил голову. Его сейчас же увели.

— К чему такое упрямство? — возобновил Реммер свои уговоры. — На что вы надеетесь и чего добиваетесь? Вы рассержены тем, что этот солдат оказался сообразительнее офицера? Он правильно рассчитал. Муха, сколько ни бьется, не в силах разбить стекло. Вот полюбуйтесь! — Он резким движением раздвинул шторы. Сквозь решетчатое окно были видны немецкие войска, танки, с грохотом катившие по улице. — Вы здесь совершенно одиноки, подполковник! Вы — ничто, пылинка. О вас даже сам господь бог давно забыл. Понимаете, что значит полное одиночество? Если вам ничего не подсказывает разум, то неужели молчит сердце?

Назимов не ответил. Реммер больше не добился от него ни одного слова.

Юность джигита

Назимову шел тридцать третий год. Родился он в лесной деревушке, затерявшейся среди величественных Уральских гор. Отца его, Гатауллу абзы, за высокий рост и недюжинную силу односельчане прозвали Аю Гатаулла — медведь Гатаулла, а детей — медвежатами. Уроженец Татарии, Гатаулла абзы, гонимый нуждой, в дореволюционную пору подался на уральскую сторону. В лесу он соорудил Хижину, раскорчевал клочок земли, запахал и посеял. Казалось, можно бы вздохнуть немного свободнее. Но неугомонному Гатаулле не сиделось на месте. Его неспокойное сердце зимогора не выносило оседлой жизни. Едва кончались полевые работы, Гатаулла абзы собирался в путь. Положив на плечо длинную пилу, он во главе небольшой артели уходил из дому. Бродил из села в село, нанимался распиливать бревна на доски. В лесной уральской стороне всегда находилась такая работа. Подрядчики охотно нанимали артель Аю Гатауллы, в которой были работящие, ловкие люди.

Умел Гатаулла и отдохнуть от тяжелой работы. Повалится боком на желтые крупитчатые опилки и, устремив глаза на далекие голубоватые горы, затянет песню. Голос у него низкий, густой.

Сквозь железные решетки на окне, Гей да, кто-то смотрит смело на меня. Ой да, то орленок из далекой стороны, Он зовет меня с собой полетать…

Подолгу, забыв обо всем на свете, пел Аю Гатаулла. Заметно было, что хранит он на сердце какую-то тайную думку, тоскует о чем-то, да только никому не раскрывал своих помыслов. Иногда, в минуту странного возбуждения, он вдруг начинал рассказывать о своих предках. Говорил горячо, громким голосом, точно на сходке. И, конечно, в такую минуту он не валялся на груде опилок, но, горделиво усевшись на каком-нибудь возвышении, чаще всего на бревнах, продолжал свой рассказ. И тут уж не было покоя его видавшей виды, засаленной, плоской, как блин, тюбетейке: беспокойные руки Гатауллы то надвигали ее на лоб, то лихо сбивали на затылок, — тюбетейка не переставала гулять по его бритой голове. В такие минуты лучше было не перебивать его и, конечно, не перечить. Попробуй усомнись — дескать, не пускай пыль в глаза, приятель, вряд ли могло так быть, как ты рассказываешь, — Гатаулла, кажется, готов был свернуть голову такому грубияну, сунуть ему же под мышку — иди на все четыре стороны!

— Настоящий джигит должен быть бесстрашным! — кричит он, потрясая огромными и тяжелыми, словно пудовые гири, кулачищами. — Как орел вольный, говорю, должен быть. Не рабом бессловесным, черти вы этакие! Если тебе трудно, не подавай виду. Даже смерти не покоряйся. Пошли ее к шайтану! Да знаете ли вы, как дед мой, под Бородином, грудью стоял против Бонапарта? А прадед, пусть земля ему будет пухом, при Пугаче сотником был! Он, если хотите знать, при штурме пугачевцами Казани впереди всех шел. Стотысячное царское войско не могло удержать его. Сто тысяч, болваны вы этакие! — После этих слов он обычно с треском разрывал ворот рубашки. Необъятной ширины грудь его отливала бронзой, была крепка, будто наковальня. — Да я и сам, доведись подраться с кем-нибудь, разорву врага на двое! — воскликнул он. — А сын мой — вы еще вспомните слова Аю Гатауллы — будет батыром своей страны!

Отведя душу, Гатаулла абзы слезал с «престола», затем, растянувшись где-нибудь в тени, предавался молчаливым своим думам. Вокруг него сидели притихшие пильщики, тоже задумывались каждый о своем. После продолжительного молчания Гатаулла абзы уже мягким и тихим голосом, в котором слышалась скрытая тоска, продолжал:

— Если в семье нет сына, ребята, то весь род погибнет. А у меня — такая беда: едва родится сынок, обязательно помирает. В чем тут причина — убей, не пойму. Сказать: кровь порченая — нельзя. В нашем роду никогда не было убогих да хилых.

Однажды Гатаулла абзы получил письмо из дому. Он вертел бумагу и так и этак, но прочесть не мог.

— Ну, Гатаулла абзы, скажи, что там пишет тетя Шарифа? — донимали товарищи.

Махнув рукой, он сунул письмо в карман и безразлично ответил:

— Вот куплю очки, тогда и прочитаю.

Две недели носил Гатаулла письмо в кармане и только после того, как оно уже изрядно поистерлось, разыскал какого-то грамотея и упросил прочесть. Жена сообщала, что ожидает в скором времени ребенка, молила мужа поскорее вернуться домой. «Сердцем чую, — писала Шарифа, — должен родиться сыночек… Поспешить бы тебе домой, муженек, да выполнить обет, который ты дал, на случай рождения сына».

Бабы знают, что сказать, если захотят растревожить душу мужика. Гатаулла абзы, не теряя времени, тронулся в дорогу. В пути он повстречался с шакирдом. Это был хилый, бледный парень, как росток картофеля, выросший в подполе: долгополый халат неуклюже болтался на нем. Гатаулла угостил его чаем из своего дорожного, изрядно помятого жестяного чайника, чем без всяких подаяний расположил к себе шакирда. Затем поведал ему свою тревогу: вдруг и этот сынок умрет? Горько усмехнувшись в усы, Гатаулла абзы сказал:

— Ты, шакирд, якшаешься со святыми, знаешь больше меня, посоветуй что-либо.

У шакирда только попроси совета, он готов лоб расшибить от усердия. Для важности подумав немного, парень с ученым видом произнес:

— Ты, дядя, наверное, для того сына ждешь, чтобы земельный надел увеличить?

— Ясное дело, — ответил Гатаулла абзы, обрадовавшись догадливости шакирда.

— Тогда позови из села Кара-Юрга ишана-хазрета Зайнуллу и попроси, чтобы он дал младенцу имя Баки, — уверенно продолжил шакирд.

— Баки? Э-э-э… А что, разве в этом имени есть какой-нибудь особый смысл? — спросил озадаченный пильщик.

Вот именно, дядя, — смысл!

— А в нашей деревне не очень-то задумываются над тем, как назвать ребенка. Родится сын, — значит, Габдулла, дочка появится на свет — Хаерниса. Вот и дело с концом.

— Темные вы, дядя, неученые. Да будет вам известно, Баки — означает Вечный. Человека с таким именем, если аллах пошлет ему силы, сама смерть не возьмет.

Гатаулла абзы тертый калач, не из таких, чтобы принимать на веру слова шакирдов. Да и Кара-Юрга не ближний конец, не так-то просто сгонять туда лошадь ради ишана-хазрета. Но имя… Замечательное это имя — Баки. Вдруг и на самом деле если уже не бессмертным будет сын, то хотя бы здоровым.

Дома Гатауллу абзы ожидала большая радость, он даже не сразу поверил своим глазам: жена действительно родила сына! Восторгам не было границ. Гатаулла в тот же день позвал муллу своего прихода, попросил назвать новорожденного Баки.

Первые дети у Гатауллы и Шарифы умирали, прожив месяц, год, самое большее — три года. Баки, как ни в чем не бывало, пережил все эти сроки. А вслед за ним, как грибы после дождя, потянулись друг за другом младшие братишки и сестренки.

Лет шести-семи от роду Баки захворал оспой. Болезнь протекала очень тяжело. Отец и мать с ужасом думали, что ребенок вот-вот умрет. Он был настолько слаб, что даже молоком поили его с ложечки. Однако Баки выдержал и это испытание. Когда дело пошло на поправку, Гатаулла абзы готов был плясать от радости.