Всеволод Кочетов - Молодость с нами Страница 3

Ничего-то она, Оля, толком не знала о своих родителях. Перед нею были их почетные грамоты, собранные в отдельную папку, похвальные листы, выписки из приказов, были слова; «За отличную работу», «За образцовое исполнение», «За большевистскую инициативу»… И все это Оля видела будто бы впервые; и не будто бы впервые, а совершенно определенно впервые своим обострившимся от горя сознанием ощущала маму и папу в их незаметных, но больших-больших делах. В какой-то один короткий миг все удивительное поколение Олиных родителей как бы сошлось вот сюда, под пионерское знамя, на котором было написано: «К борьбе за рабочее дело будьте готовы!» Оно предстало перед ней в образе одетой в белую блузку маленькой девочки с очень строгими бровями.

Оля опустила голову на раскиданные по столу бумаги и снимки. В эту минуту она бы не задумываясь отдала свою никому-никому не нужную глупую жизнь, лишь бы только жила эта девочка, ее мама.

Пол в кабинете дрогнул. Что-то в доме грохнуло так, будто упала бомба. Оля выбежала в коридор, она испугалась: не с папой ли что-нибудь? За входными дверями, сквозь замочную скважину слышался крик: «Откройте же, откройте, или буду ломать!» Голос был знакомый. Оля отворила. В переднюю ворвался занесенный снегом Костя.

— Где мама? — крикнул он, расстегивая ремень и пуговицы на шинели. — Два часа стучу, звоню, швыряюсь снегом в окна! Где мама?

Оля стояла перед братом с опущенными руками. Ей хотелось броситься к нему, обнять его, прижаться к его плечу. Но она стояла неподвижно, и Костя закричал:

— Почему так поздно сообщили? Я вам этого никогда не прощу! Где отец?

Оля указала глазами на дверь столовой.

Не снимая зеленой пограничной фуражки, Костя шагнул в темную столовую, пошарил на стене и зажег свет. По полу бежали струи воды. Возле стола лежал самовар с отломанным краном. Павел Петрович стоял над ним с белым лицом. Увидев Костю, он сказал:

— Вот уронил в темноте… Как же быть-то?

Бывает, что и среди пасмурной приморской зимы выдастся яркий солнечный день.

После длинной недели вьюг и снегопадов воскресенье началось солнцем. Солнце разогнало вьюжную хмарь, над городом всплыли клубы медленных дымов, на подоконниках таяло, и к вечеру над окнами повисли длинные тонкие сосульки.

Оля смотрела на них, и ей хотелось напомнить Косте о том времени, когда они вдвоем, тайно от родителей, с веселым хрустом грызли такие же отличные ледяшки и никогда не выдавали друг друга, если кто-нибудь после этого заболевал ангиной. Но Костя сидел возле дяди, маминого брата, полковника Бородина, который работает в разведке, и, конечно же — можешь ему говорить, можешь не говорить, — он все равно ничего не услышит, потому что, встречаясь с дядей Васей, слушает только его, дядю Васю. Это под влиянием рассказов дяди Васи Костя не пошел после окончания десятилетки ни в какой институт, а поступил в пограничное училище, стал лейтенантом и несколько месяцев назад уехал на границу. Даже в таком горе, от которого у Кости второй день подергивается щека, он все равно не позабыл своего дядю Васю. В глазах слезы, но смотрят глаза все на него, на дядю Васю.

Народу за столом было много. Как ни скрывались Колосовы от тех, кто хотел выразить им свое сочувствие, в воскресенье уже никуда скрыться было невозможно. С утра приходили и уходили подруги и товарищи Оли. К вечеру вот пошли друзья и сослуживицы папы и мамы. Перед всеми на столе стыл в чашках чай, налитый Олей, которая, выполнив свои хозяйские обязанности, ушла от стола к морозному окну. Места для нее за столом не хватило, все стулья были заняты. Кроме маминого. Мамин пустовал по общему безмолвному уговору.

— Не могу примириться, не могу, не могу! — подняв лицо кверху, с болью в голосе сказала Серафима Антоновна Шувалова.

Оле очень нравилась Серафима Антоновна и очень не нравился ее муж Борис Владимирович Уральский. Все время, пока сидели за столом, он крутил ложкой в вазочке с вареньем и одну за другой курил длинные щегольские папиросы. Он молчал, в разговор не ввязывался, только кивал головой, как бы подтверждая слова Серафимы Антоновны.

Чему бы тут нравиться или не нравиться?

И все же он Оле не нравился. Ей все в нем не нравилось. Уж очень вежлив, уж очень любезен. Говорили, что это профессиональная привычка: фотокорреспондент областной газеты! А фотокорреспондент должен быть вежливым и любезным, он должен производить на людей самое приятное впечатление, иначе люди на его снимках будут получаться мрачные и хмурые. Еще говорили о Борисе Владимировиче, что он красавец и что за эту красоту Серафима Антоновна его и полюбила. Оля могла только пожимать плечами от удивления: тоже — красота! Таких красавцев, сделанных из воска, выставляют в витринах парикмахерских. Правда, более молодых, чем Борис Владимирович, и у которых все зубы свои собственные, а не вставные. Оле никогда бы не могли понравиться этакие голубенькие, как незабудки, глаза, этакие шелковистенькие и, наверно завитые щипцами, пышные волосы. Все это ненастоящее, выдуманное, притворное. Оле казалось, что Борис Владимирович всегда и во всем притворяется, что за внешней, профессиональной вежливостью и любезностью он прячет совсем другое, что доброта его показная, а дома он кричит на бедную Серафиму Антоновну и топает ногами.

Оле было жалко Серафиму Антоновну. В свои сорок семь или сорок восемь лет статная Серафима Антоновна выглядела удивительно молодо. Видимо, она очень следила за собой, ухаживала за кожей лица, подкрашивала в белый, льняной цвет длинные волосы; была она вся аккуратная, собранная. Как только такая женщина могла возле себя терпеть противного Уральского?

— Ну, а кто же может примириться? — ответил Серафиме Антоновне полковник Бородин.

— Ученые примирились! — горячо воскликнул Костя. — Это позор! Нельзя, чтобы люди умирали в сорок лет.

— Костя! Костя! — сказал тихо Павел Петрович, подняв тяжелый взгляд на сына.

— Да, позор! — продолжал Костя. — Это что же? Через девятнадцать лет я должен умереть? А я еще и не жил!

— Кровоизлияние в мозг… Это далеко не с каждым случается, — сказал директор института, в котором работала мама. — И далеко не каждому угрожает.

— Тяжелое время… Враг в нескольких десятках километров. Бомбежки. Голод. Нервы… — заговорил Павел Петрович. — Я настаивал: уезжай из города, эвакуируйся. Нет, не поехала, отказалась… Вот последствия!

— Павел, ты не прав, — сказал Бородин и отхлебнул холодного чая. — Если так, значит у всех, которые тут провели годы войны, можно считать, жизнь не долга? Нет, Павел. Сами вы неправильно вели себя с Леной. Вы только работали, работали и работали. Вы ничего вокруг себя не замечали — ни природы, ни литературы, ни искусства, которые созданы для человека. На один месяц в году съездить на курорт, и вот вам все заботы о здоровье человека!

— Наука утверждает, что человек должен время от времени выключаться и переключаться, — неожиданно проговорил Уральский, закуривая новую папиросу. — То есть я хочу сказать, что человек должен переключать свой мозг и свои нервы. Взять, например, карты…

Шувалова посмотрела на него с явным неодобрением. Оля мысленно поблагодарила ее за этот взгляд.

— Какие карты! — Бородин сделал досадливый жест, как бы отмахиваясь рукой от слов Уральского. — Охотиться надо, рыбу ловить, ходить за грибами и за ягодами. Это естественно для человека, который и человеком-то стал в борьбе с природой. — Широкое, крупное свое лицо он повернул к Павлу Петровичу. — А вот интересно — вы были с Еленой хотя бы на одной выставке художников?

Оля слушала с удивлением и с некоторым негодованием. Дядя Вася сам работает чуть ли не по пятнадцать часов в сутки. Он сам, наверное, давным-давно не бывал ни на каких выставках.

— Дядя Вася, — запальчиво сказала она, — зачем вы укоряете папу и маму? Мы же все знаем, сколько у вас у самих остается времени на развлечения. Мы же знаем, сколько вы спите.

Бородин посмотрел на племянницу долгим внимательным взглядом, таким долгим, что казалось, он видит вовсе и не ее. Потом расстегнул верхний крючок кителя и усмехнулся.

— А на то мы такие вот, как твой дядя… да вот твой брат, — он положил тяжелую руку Косте на плечо, — и ночей не спим, чтобы вы как следует спали. Верно, Костюха?

Оля подошла к столу, присела на край Костиного стула. Начался спор о том, как жить, о цели жизни, об идеалах. Оля и Костя горячились. Бородин усмехался. Уральский поддакивал то одному, то другому. Присоединились к спору директор института, в котором работала мама, и два инженера — сослуживцы Павла Петровича. Некоторые ушли в кабинет курить. Стулья вокруг Павла Петровича освободились. На один из них тотчас пересела Серафима Антоновна.

— Дорогой Павел Петрович! — заговорила она вполголоса. — Если бы это было возможно, поверьте, я с величайшей готовностью приняла бы на себя ваше горе. Какая тяжелая, ничем неизмеримая утрата… — Серафима Антоновна вздохнула, помолчала. — Павел Петрович, — заговорила она снова, — я не знаю, чем это вызвано, но мы с вами в последние годы были не очень дружны. Наши отношения большей частью ограничивались случайными производственными отношениями. Еще раз поверьте, я буду всегда рада видеть вас у себя дома. Вы найдете там человека, который поймет вас, постарается поддержать. Слышите?