Захар Сорокин - Поединок в снежной пустыне Страница 3

Я был готов на всё. Лишь бы летать! Лишь бы вернуться в строй!

Потянулись бесконечные дни и ночи. Я потерял аппетит, хотя есть теперь уже было и не больно, нервничал, плохо спал.

Тревожное настроение несколько рассеивалось, когда ко мне в палату приходили другие раненые. Каждый раз я задавал им один и тот же вопрос:

– Ребята! Как по-вашему, буду я ещё летать?

– Конечно, будешь, – успокаивали они...

Мне так хотелось верить в это, что невольно думалось: «Может, действительно всё обойдётся? Бывает же так».

Но беда пришла. Случайно я услышал разговор моего лечащего врача майора Ласкина с главным хирургом Северного флота профессором Араповым.

– Ступни Сорокину, очевидно, придётся ампутировать, – огорчённо сказал Ласкин.

– Не дам! – закричал я в отчаянии и заметался на койке. – Что хотите делайте, не дам!

Лечащий врач начал успокаивать меня.

Стыдно было своей несдержанности, но говорить с врачом спокойно всё-таки не мог. Я верил, что он сделал всё, чтобы сохранить мне ноги. Верил, но...

В палату вошёл профессор Арапов.

– Соглашайтесь, Сорокин, на операцию, – по-отечески мягко сказал профессор. – И чем скорее, тем лучше. Сейчас отрежем совсемнемного. Через неделю придётся отнимать по колено, а может быть, и выше.

– А как же я летать буду?

Арапов посмотрел куда-то мимо меня в угол палаты.

– Разве вам обязательно нужно летать? В жизни столько дорог, путей...

– Но я – лётчик!

– Голубчик, – ещё мягче сказал профессор, – разве я не хочу, чтобы вы летали? Ничего ещё не потеряно. Всё зависит от вас.

Говорить не было сил. Я молча кивнул головой в знак согласия. Кажется, всё – отлетался!

В глубоком тылу

В морозное декабрьское утро 1941 года катер доставил меня в Губу Грязную. Два месяца пролежал я в госпитале Полярного. Теперь меня отправляли в тыл для дальнейшего лечения. Сколько ещё времени придётся провести на госпитальной койке?

Врачи успокаивали: через три-четыре месяца встанете на ноги. Хотелось верить, что так и будет. Ради этого всё можно вытерпеть. Последний прощальный взгляд на море – неприветливое, хмурое, студёное и всё-таки такое родное. Вот уж не думал, что всей душой прирасту к этому суровому краю.

На аэродроме меня ожидали боевые друзья: Сафонов, Адонкин, Реутов, Проняков, Алагуров, Родионов. Они буквально засыпали меня подарками. Всем снабдили, начиная от папирос и кончая шоколадом.

До вылета оставались считанные минуты. Поговорить как следует опять не удалось. Разговор был коротким, отрывистым. А как много хотелось сказать и ещё больше услышать!

– Надеемся увидеть тебя за штурвалом самолёта, – обнимая меня, сказал Сафонов.

Лучшего я и сам себе пожелать не мог.

Прозвучала команда на взлёт. Самолёт качнулся, пробежал по взлётной дорожке и поднялся в воздух. Я попросил пилота сделать прощальный круг над аэродромом. Там, закинув головы, стояли мои боевые друзья – лётчики-сафоновцы.

– До свидания! Мы ещё встретимся!

Самолёт сел в городе Кирове. Госпиталь находился в здании бывшей гостиницы. Меня поместили в пятнадцатую палату хирургического отделения. Медленно тянулось время. Один день похож на другой. Больничный распорядок неизменен. О чём только не передумаешь от обхода до обхода врача.

Вспоминаются годы учёбы в ФЗУ. Начинаешь перебирать в памяти события тех дней... Потом мысли переносятся к другому времени, когда работал кузнецом на паровозостроительном...

Но о чём бы ни думалось, мысли возвращались к авиации. Да иначе и быть не могло. Вся жизнь связана с ней.

Сначала строил авиамодели и заканчивал планёрную школу, затем занимался в аэроклубе...

Вспомнишь первый самостоятельный полёт, и снова в сердце тоска. Уткнёшься головой в подушку и думаешь: неужели никогда больше не смогу летать?!

Рядом кашлянул кто-то. Кто это? Ах, да. Вчера кого-то принесли... Я повернул голову в сторону нового соседа по палате: на меня смотрели светлые весёлые глаза, лицо расплывалось в улыбке.

– Захар!

– Борька!

Да, это он, Борис Щербаков, мой давнишний друг – вместе учились в лётном училище в Ейске. Вот где пришлось свидеться!

– Как ты попал сюда, Захар? Что у тебя? С ногами неладно?

– Эх, Боря, кажется, не летать мне больше.

– Много отняли?

– Да нет, ходить смогу, а летать вряд ли...

– Не унывай, Захар, сделают протезы – и полетишь. Ты счастливчик по сравнению со мной.

В одном из воздушных боёв Бориса ранило в ногу разрывным снарядом. Началась газовая гангрена. Чтобы спасти жизнь, пришлось ампутировать ногу выше колена.

– Я никогда не сяду за штурвал, – продолжал Борис. – А ты будешь летать, Захар, обязательно будешь!

– Лётчик без ног – всё равно что баянист без пальцев! Меня теперь и близко к самолёту не подпустят!

Я говорил и ждал, что Борис станет возражать, спорить со мной, доказывать, что я неправ.

Борис так и поступил. Его крепкая вера в то, что я вернусь в авиацию, стала моей постоянной поддержкой.

А пока я снова побывал на операционном столе. Мне начали пересаживать кожу на отмороженные места. Семь операций сделал профессор Дженалидзе.

– Хоть убейте, – твердил я в исступлении, – резать себя больше не дам. Я летать хочу.

– Будете летать, молодой человек, – спокойно отвечал профессор, – только слушайтесь врачей.

Всегда подтянутый, живой, остроумный, Дженалидзе умел вселять раненым веру в выздоровление. Я старательно выполнял все его предписания. Надо было терпеть жестокую боль – терпел. Каким бы неприятным ни было лекарство – принимал. Сказали, что полезно солнце, – с помощью санитаров ежедневно спускался со второго этажа на крыльцо. Все свободные от процедур часы грелся на солнце. Я ни отказывался ни от одного средства – лишь бы скорее вернуться в родной полк, к своим боевым друзьям.

Товарищи меня не забывали. Почти каждый день получал письма. Много радости приносили они. Но, случалось, прочтёшь – и сердце сожмётся от боли.

В первых числах июня товарищи сообщили мне, что в воздушном бою погиб наш командир Борис Сафонов.

Долго я не мог в это поверить. Молодой, жизнерадостный, талантливый, он каждую минуту был необходим нам – его ученикам. И не только нам. Сафонова знала армия, знала страна.

И вот его нет...

Тяжёлыми были эти июньские дни 1942 года. Хотелось скорее вылечиться, вернуться в родной полк, мстить фашистам за смерть погибшего командира!

Я начал учиться ходить.

Это было нелёгким делом. Сначала даже опустить ноги на пол не мог из-за мучительной боли. Я настойчиво повторял это движение. От раза к разу проделывал его всё увереннее. Наконец вполне освоил: в любой момент мог свободно опустить ноги на пол.

Вскоре принесли протезы.

– Пожалуй, я теперь и стоять смогу, как ты считаешь? – спросил я Бориса.

– Конечно, Захар, – поддержал меня друг. – Рискни.

Я рискнул. Рывком поднялся и вытянулся во весь рост. Тут же пошатнулся, еле сдержавшись, чтобы не закричать от нестерпимой боли...

И всё-таки именно с этого дня я начал становиться на ноги. Я это делал один, без помощи врачей и сестёр. Хотелось самому победить свою слабость. Раз – опускаю ноги на пол, два – встаю.

Пусть больно, пусть поначалу стоять могу какую-то минуту, но всё-таки стою! После долгих месяцев, которые провёл, не поднимаясь с койки, стою на собственных ногах!

Наконец наступил день, когда профессор Дженалидзе разрешил учить меня ходить. Дежурная сестра принесла костыли.

На этот раз самостоятельно действовать не удалось: закружилась голова, едва не упал. Пришлось прибегнуть к помощи сестёр. Меня поддерживали с двух сторон – и всё-таки я смог сделать лишь несколько шагов.

Но шло время. То, что вначале не удавалось, становилось возможным. Я уже самостоятельно передвигался – сначала по палате, затем по коридору и, наконец, спустился со второго этажа и вышел во двор госпиталя.

Ежедневно совершал я такую прогулку. Иногда в день делал по три-четыре километра. И вдруг на заживших уже ранах лопнули сосуды – кровь просочилась через повязки.

Я испугался и сразу улёгся в постель. Профессор Дженалидзе поднял меня на смех: крови испугался, истребитель? Ходи и терпи!

И я терпел.

Не отступлю!

Медицинская комиссия госпиталя пришла к выводу, что по состоянию здоровья меня следует демобилизовать. Я тут же написал протест. Меня признали «ограниченно годным к военной службе». Не мог я с этим согласиться. «Всё равно своего добьюсь! – повторял я себе. – Ни за что не отступлю!»

Осенью 1942 года выехал в Москву. В день приезда побывал в отделе кадров Военно-Воздушных Сил Военно-Морского Флота. Меня выслушали и посоветовали обратиться к нашему Наркому. Несколько раз я принимался писать рапорт и, не дописав до конца, начинал сызнова. Получалось плохо, неубедительно. Наконец написал так:

«Разрешите отомстить за те раны, которые нанесли нашему народу и мне фашисты. Уверен, что смогу летать на боевом самолёте и уничтожать врагов в воздухе...»