Медеу Сарсекеев - Клад Страница 3

— Куда это наша Меруерт запропастилась? Может, она что-нибудь спела бы нам?

И тут геологи увидели голенастую девушку, которая днем скакала возле родника. Одетая в цветастое ситцевое платье, с широкой алой лентой вокруг головы, в легких белых туфельках на высоком каблуке, она вошла в юрту преображенной и напоминала некую степную принцессу из сказки. На лице девушки, слегка поблекшем от волнения, играла смущенная улыбка. Джигиты, охмелевшие от чабанского угощения, увидев ее, перестали перебрасываться шутками, замерли в изумлении. Все с почтительным молчанием, будто совершали молитву, уставились на проем двери, где она остановилась.

Прошла минута, пока девушка выбрала себе место у низенького чабаньего стола. Плавным движением руки она поправила себе волосы, теперь уже расплетенные, рассыпавшиеся легкой волной по предплечьям.

— Милая Меруерт-жан, — обратился к ней хозяин юрты, — порадуй наших гостей песней. Они тоже, подобно хранителям отар, вечные скитальцы, месяцами ничего не видят, кроме пожухлой травы и солнца над головой. Их зовут в народе землемерами[5], хотя ищут эти люди драгоценные и всякие иные камни. Не обращай внимания, дитя мое, на их выгоревшие рубашки. Одежда красит лишь невесту, все остальные ценности человека в его руках и голове…

Рахымжан-ата нашел нужным представить гостям и принцессу.

— Меруерт — гордость нашего рода, — сказал он, улыбаясь. — Она племянница жены, приехала навестить двоюродных братьев. Мальчишек развлекает игрой на домбре, а для нас с женой — ежедневный концерт… Мы даже не включаем радио, если она поет.

Смущенная от такой похвалы, да еще в кругу незнакомых людей, девушка зарделась и опустила глаза, прикрыв их мохнатыми ресницами. Ей и без того было неловко от множества мужских глаз, обращенных на нее. Гася в себе смущение, она опустилась на кусок кошмы, разостланной возле стола. Через минуту все услышали ее голос.

Гуси сбиваются осенью в стаи,Воды ручьев им прощально звенят.Птицы весною опять прилетают,Тают снега,Жизнь ручьям возвращают,Нашим годам нет возврата назад…

Никто из джигитов, сидевших в юрте, не слышал этой песни прежде. И всяк воспринял это неведение себе в укор. Казыбеку второй раз в тот вечер показалось, что девушка и впрямь волшебница, — взяла и придумала для степных скитальцев нечто грустное и одновременно глубокое, как сама жизнь.

— Браво! — вскричал первым преодолевший оцепенение чубатый помощник мастера Бакбай. — Ты умница!

На большее он не решился. Другие причмокивали губами, будто в уста или прямо в душу им влили некую сладость.

Песня Меруерт показалась гостям почти даром богов еще и потому, что прозвучала на удаленном чабанском джайляу, где годами не услышишь человеческого голоса, где разговаривает природа сама с собою, слышна лишь ее непередаваемая симфония звуков. Благодаря счастливой случайности занесло сюда эту черноглазую певунью, напоминающую чуткую ко всяким проявлениям природы газель, и она соткала в своей душе некий причудливый ковер звуков, мыслей, душевной тоски и радости и разостлала этот ковер перед гостями своего дяди, повелителя отар. И каждый из слушателей мог прикоснуться к творениям ее сердца своим сердцем. Недавняя шалунья вдруг превратилась на глазах бурильщиков в очаровательную властительницу их душ, что было само по себе чудом. Она продолжала петь, а гости слушали и думали каждый о себе.

Дальше в той песне были слова о бренности жизни, о трудностях, которые выпадают человеку на долгом его веку, о неизбежных потерях, самые невосполнимые из которых — дни и годы, улетающие, подобно диким гусям по осени с прощальными криками, куда-то вдаль.

Казыбек внимал голосу юной певицы, а сам думал о притихших в застолье товарищах, обветренных увальнях, одетых в застиранные куртки. Тяжелые их руки в узловатых от напряжения венах лежали сейчас неподвижно на краю стола. Сколько лет и зим ходит иной, особенно тот, кто уже в годах, по безлюдной степи, ночует в гудящих от ветров ущельях, днюет на колючем холоде или под нестерпимым зноем?.. А что имеют эти люди в бесконечном их поиске?.. Редко, до обидного редко посещают их подлинные радости. Если вдуматься хорошенько, они подобны журавлям или диким гусям, силу которым в полете дает лишь вера в землю обетованную.

И стаи пернатых, и небо, и землюГлазами объемлю, а сердцем приемлю…

Казыбек давно порывался подать голос, сказать девушке что-то приятное, но всякий раз сдерживал себя, боясь ляпнуть невпопад, обидеть певунью или слушателей неуместной фразой. Но вот решился:

— Меруерт, айналайын[6]. Спойте хотя бы куплет из той, что в самом начале… А я подыграю, хочу запомнить мелодию.

И он потянулся к домбре, висевшей на каркасе юрты.

Рахымжан-ата помог развязать тесемку, которой инструмент прикреплялся к деревянной опоре, подтянул колок. Меруерт распрямилась, грациозным движением сложила руки на груди. На этот раз она взяла октавой выше. Песня о перелетных гусях зазвучала еще глубже, голос певуньи звенел будто колокольчик.

Казыбек тут же ударил тремя пальцами по струнам, в тон ее уверенному напеву.

Шестикрылая[7] просторная юрта Рахымжана опять наполнилась мелодичными звуками, а певица, почувствовав поддержку домбры в умелых руках, взметнулась голосом до неведомых высот. Теперь все бурильщики вслед за своим вожаком старались помочь ей, басили огрубевшими голосами, хлопали в ладоши, пристукивали по краю стола. Бакбай Сержанов, безголосый, охрипший, стучал темными ладонями, будто конь о мостовую копытом. Весь этот нескладный аккомпанемент слушателей, как ни странно, не мешал ни Меруерт, ни Казыбеку в их маленьком ансамбле.

В тот вечер Меруерт перед случайными слушателями выложила весь свой репертуар. Держалась она молодцом и ничем не выдала усталости.

Джигиты, давно оторвавшиеся от городов и от клубов, позабывшие, что такое уют для тела и души, развлекавшиеся лишь свистом ветра и сусликов да дурачествами дизелиста Жакана, любившего выкинуть какую-либо штучку, были бесконечно признательны Айше-женгей за вкусную баранину, Меруерт — за непередаваемую радость песни, а хозяину юрты — за щедрую душу. С тем и покинули пристанище муз среди степи.

Разведчики недр вернулись к своему вагончику возле буровой поздно. Однако и остаток ночи большинство из них не спали, переговаривались на топчанах. Каждый хотел высказать свое впечатление от нежданного концерта в чабанской юрте, а Жакан то и дело порывался запеть, подражая необычной солистке. Но его тут же сердито отчитывали, заставляли смириться со своим безголосием. Темнота ночи еще берегла в сердцах рабочих истинный голос Меруерт.

— Она просто прелесть! — восклицал дизелист.

— А талия? Как она тонка, изящна! Прямо-таки скульптура, достойная руки ваятеля, — доносилось из темноты.

— Эй, а кто из вас первым ляпнул, что она школьница? — гремел разоблачительно на весь вагончик Сержанов. — Вы можете себе представить: Меруерт учится на втором курсе Ускенского пединститута, вот что я узнал от ее двоюродных! Она студентка и вполне даже взрослый человек.

Услышав такое, бурильщик Науканбек, известный своими неудачами в поисках семейного счастья, пробасил из угла:

— Други! Поработайте за меня месяц… Начальник, — так он иногда называл Казыбека, — пусть оформит мне отпуск без содержания.

— Куда навострился? — урезонивали Науканбека дружки. — Ай по отцу, старику, соскучился?

— Не-е! — отбивался от любопытных бурильщик. — В чабаны запишусь. В подпаски к Рахымжану хочу. За месяц я наслушаюсь таких концертов, что, может, и сам запою.

— Вот чего захотел наш Кужбанкара![8] Губа не дура! Ишь ты! Да студентка эта от одного твоего вида убежит на другой день в Ускен, если ты на глаза ей покажешься! Ха-ха! Ну, придумал! В ухажеры к богине! У нее в городе небось отбоя от женихов нет! Целая свита по пятам ходит, жизнью рады заплатить за один ее взгляд.

Разоблачения чересчур ретивого Науканбека так и сыпались со всех сторон.

Подал голос Казыбек, до того не проронивший ни слова:

— Джигиты! Нам рано вставать! А тебе, Науканбек, перед началом вахты в станок заглянуть нужно.

Бурильщики виновато смолкли. Вскоре засопел носом Бакбай, ему вторил мощным храпом незадачливый ухажер. А утром получили радиограмму из управления: переместиться на северо-запад, в межгорье.

Остепеняя других, начальник отряда надеялся на то, что улучит момент и заглянет в чабанскую юрту еще разок, отыщет предлог. Но пришлось метать на машину походное хозяйство буровой. Вместо поэзии — суровая проза…

Меруерт сама пришла к геологам в день их отъезда, пожелала удачи. Казыбек бережно пожал ей руку. Любивший насвистывать какую-нибудь мелодию при хорошем настроении, он знал теперь только одну — про отлетающих гусей… Он и текста-то не запомнил толком, зато уверовал, что и слова и музыка написаны студенткой. Слова он не решался произносить вслух, боясь перепутать, а вот мелодия не отлетала с губ. Исполняя ее, геолог забывал про усталость, песня бодрила, навевала приятные мысли о своем существовании на земле. Иногда он просто терялся от ощущения близкого счастья. Ведь он сам видел, когда подыгрывал на домбре, как весело глядела на него девушка, как вспыхивали ее глаза и все лицо озарялось улыбкой, если взгляды их встречались.