Иван Краснобрыжий - Аленкин клад. Повести Страница 3

— Смотри не усни! — сворачиваясь комочком, дала наказ Аленка. — Как только начнут вырисовываться сопки — побьем.

Я подбросил в костер сушняка и, немного размявшись, закурил. Густая зябкая тишина давила со всех сторон. Эту тишину порой нарушал ветерок, и тогда все вокруг оживало: шуршала прошлогодняя листва, бойче звенела Говоруха, в темных вершинах сосен раздавались протяжные стоны. Когда ветерок затихал, тишина снова заступала в дозор, и только где-то в глубине тайги не умирал монотонный звук: тум-тум-тум…

Коротать одному таежную ночь не пришлось. Холодная липкая темень вскоре проглотила звезды и так низко опустилась над костром, что мне показалось: мокрые тучи прилегли рядом с нами обсушиться и подремать до рассвета. Я, подбросив в огонь сушняка, насторожился: с левой стороны послышался шум. Он с каждой секундой приближался, становился все громче. Не успел я разгадать, что это такое, шквал ливня обрушился на поляну.

Жаркий костер, шипя, тут же погас. Аленка прижалась к моему плечу и радостно прокричала:

— Хо-ро-шо-о-о!..

Промокший до костей, я проклинал все на свете. Аленка, наоборот, плотнее прижимаясь ко мне, ликовала:

— Теперь мы в Брусничный доберемся со скоростью звука! Честное комсомольское, на космической!..

Глава третья

Хмурая тайга медленно отступила на старые рубежи. В мутной завесе дождя прояснилась редкозубая цепочка сопок. Аленка занялась согревающей гимнастикой. Я тоже не усидел на одном месте и козлом запрыгал вокруг черных головешек погасшего костра.

— Быстрее! Быстрее! — шевелила Аленка. — Сушиться будем после.

Мои брезентовые брюки и холодная куртка вскоре потеплели, в сапогах перестала чавкать вода. Аленка, разрумянившись после физзарядки, бодро покрикивала:

— Выше темп! Кровь разогреет лучше огня!

Сильный ливень наконец-то кончился. Его унес куда-то на крыльях ветер, и над умытой тайгой медленно поднялось большое солнце. Нам с горем пополам снова удалось развести костер. Я удобно устроился на колоде, но капитально обсушиться не пришлось. Аленка сбегала на разбушевавшуюся после ливня Говоруху и, вернувшись обратно, заторопила:

— Пока не спала вода, надо мастерить плот.

— Плот?

— Подкатывай бревна к берегу. Время упустим — еще больше горюшка хлебнем.

Затея с плотом мне показалась несбыточной. Аленка, измерив меня осуждающим взглядом, повторила:

— Прохлаждаться на базе будем.

Я хотел признаться Аленке, что в вязке плотов разбираюсь, как филин в китайских иероглифах, но ущемленное самолюбие и боязнь окончательно потерять славу «сильного пола» мне помешали расписаться в беспомощности, и я голосом закоренелого таежника спросил:

— А чем будем вязать плот?

Аленка на вопрос ответила улыбкой и скрылась в тайге. Я, подкатив десятка полтора бревен к берегу, хотел направиться передохнуть к манящему теплом костру. Аленка с охапкой прутьев, чем-то напоминающих виноградную лозу, вынырнула из густых зарослей и, не скрывая раздражения, начала меня упрекать:

— Сухих!.. Сухих сосен не мог подобрать! Давай-ка вон ту! Эту!.. Они легче, крепче и на плаву надежно держатся! Нам тут, дорогой, засиживаться некогда!

Я старался изо всех сил: отмеченные бревна вываживал рычагом на покаты, переваливал их на слеги, проложенные Аленкой на песке, и, чувствуя, как рубашка прилипает к мокрой спине, одно за другим подкатывал к указанному месту.

Аленка обушком выстукивала каждую сосну и, по-мужски поплевав в ладони, острым топором начала выбирать глубокие пазы в бревнах. Сильные удары врезающегося в дерево топора татахтающим эхом раскатывались по Говорухе. Белая слоистая щепа с едва уловимым свистом вылетала из-под острого лезвия и мягко шлепалась в желтую, как гороховый суп, воду. Я не успевал подкатить очередное бревно — Аленка готовую к вязке лесину рычагом отталкивала в сторону и с какой-то ухарской разудалостью, шире расставляя ноги, новый паз начинала выбирать по-лесорубски: точными ударами топора из-за плеча.

Работа с огоньком заставила меня сбросить куртку, мокрую рубаху… Утренняя свежесть приятно холодила разгоряченное тело. Я, смахивая ладонью пот со лба, быстрее подкатывал бревна. Аленка тоже сняла куртку, туже стянула косынкой льняные волосы, шутливо показала кончик языка, и острый топор веселее запел в ее сильных руках.

Три часа жаркой работы налили мое тело свинцовой тяжестью. Аленкин топор, точно дятел, носом уткнулся в бронзовую сосну. Она вздохнула полной грудью и, широко расставив руки, занялась легкой разминкой. Я, чувствуя во всем теле разбитость, раскинул куртку на траве. Блаженно растянуться и капитально передохнуть помешала Аленка.

— Милый мой мальчик! — с наигранной жалостью запричитала она. — И спинка у тебя, наверное, разламывается? И рученьки трясутся? И в коленях дрожь?..

— Хватит! Физический труд всегда облагораживает человека!

— В точку угодил! — похвалила меня Аленка. — Давай-ка, милый, плот вязать. Упадет вода в Говорухе — на своих Двоих к Лене добираться будем.

Вязать плот мы начали с прежним азартом, но былой сноровки в работе уже не чувствовалось. Аленка учила меня соединять вырубленные на бревнах пазы в замки. Каждый замок она намертво запирала березовым клином, перевязывала для страховки распаренными над костром прутьями и, постукивая обушком топора о комли сплоченных сосен, поторапливала:

— Шевелись, дорогой!.. Шевелись!..

К обеду, чертовски уставшие, мы запаслись двумя пятиметровыми шестами, вытесали из подобранных на берегу досок три весла, спустили плот на воду, причалили к сосне и, еле-еле переставляя ноги, вернулись к умершему костру. Я хотел развести огонь и подогреть остывшую уху. Аленка начисто отвергла эту затею.

— Перекусим холодной — и в путь, — стараясь беречь каждую минуту, рассудила она. — Говоруха сейчас мчится километров десять в час. Знаешь куда до вечера доберемся?.. Нам бы только выйти на Лену. А там любой капитан на судно возьмет и в Брусничный доставит.

Холодная ушица, отдающая дымком и хвоей, мне показалась самой вкусной пищей, которую я когда-либо пробовал в жизни. Кисловатый ржаной сухарь — таким духовитым и сладким, точно корочка пшеничного хлеба, вынутого недавно из крестьянской печки! Вычерпав котелок до дна и начисто, вылизав его стенки кусочками сухарей, мы с Аленкой повеселевшими глазами посмотрели друг другу в лицо, собрали пожитки и торопливо зашагали к плясавшему на воде плоту.

Волны Говорухи подхватили сосновый плот. Пологие берега, одетые непроходимой тайгой, поплыли нам навстречу. Аленка шестом то и дело промеряла глубину, иногда с силой упиралась им в каменистое дно. Плот, прибавляя скорости, летел и летел вперед. В мои обязанности входило следить за кормой и, когда плот начинало течением прибивать к берегу, выравнивать его ход по стрежню кормовым веслом.

Полноводная Говоруха ящерицей виляла по тайге, то забираясь в глухие кедровые рощи, то вырываясь на прогалины, заросшие молодым пушистым сосняком, лениво и сонно катилась по заболоченным равнинам и опять мчалась под мохнатый полог деревьев, нависших с берегов. Я вначале отчетливо слышал рокот воды, шум вековых сосен, но эти звуки стали постепенно сливаться в глухой гуд, и для меня перестало существовать все — все, кроме слепящей солнечной дорожки на воде и Аленкиной песни.

Чтобы как-то разнообразить однотонную картину небывалого путешествия, я решил запоминать наш путь, но из Этого ничего не выходило. Все коряги на берегах мне казались похожими на вздыбленных медведей, сосны — в одинаковых зеленых шапках, и даже камни — в шубах из седого мха — ничем не отличались друг от друга. Аленка выхватывала из однотонного пейзажа неповторимые приметы и начинала вслух рассуждать:

— Золотоносные места проходим…

Я слушал ее, и мне казалось: стоит причалить плот к берегу, копнуть лопатой ржавую глину — и самородки величиной в кулак со звоном посыплются к ногам. А ты их подбирай — ив сумку! И в сумку!

— Среди таких вот камней, — Аленка указала на берег, — Елисеевич в прошлом году кристаллы хрусталя нашел.

— И ты в это время с ним работала? — схватился я за ниточку ее первого клада.

— Не довелось. Я в тот день кашеварила. — Аленка, вглядываясь вперед, умолкла и тревожным голосом предупредила: — Крепче держись!

Говоруха сделала крутой поворот влево и как сумасшедшая ворвалась в узкую горловину меж отвесных берегов. Я, услышав какой-то рев, посмотрел вперед и увидел, что мы летим к водопаду.

В народе говорят: «У страха глаза велики». Я не намерен опровергать эту пословицу. Страх, по-моему, только тогда становится ощутимым, когда опасность остается позади.

Наш плот, не сбавляя скорости, подлетел к водопаду, на какое-то мгновение остановился и… провалился куда-то вниз.