Нина Карцин - Беспокойные сердца Страница 3

И, повеселев, Виктор передвинул кепку с носа на затылок, зашагал к своей четвертой печи.

Для Тернового смена начиналась беспокойно. Не успела закрыться дверь за Виктором, как порог перешагнул Василий Коробков, сталевар пятой печи.

— Александр Николаевич, опять мне возиться с той плавкой, что Мурзаев сдает? — загудел он, даже не поздоровавшись. — Шлак шубой, сера высокая, ванна холодная… И который раз так. Аварий с ним не оберешься.

— По той аварии приказ уже вышел. Лишили нас с тобой премии. Читай, — и Терновой передал Коробкову листок папиросной бумаги, который до сих пор машинально вертел в руках, то складывая, то расправляя. — На рапорте сегодня начальство душу отведет.

Коробков, морща лоб, прочитал приказ.

— Да Александр Николаевич! Да это что ж! Надо жаловаться, докладную директору писать буду. Мурзаев порог наваривал, из-за него плавку упустили, а виноваты мы остались?

— Бесполезно жаловаться, Василий Фомич. Говорил я с начальством, объяснял — и Рассветову, и Ройтману. Да толк один.

— Ничего, найдем концы. В партком напишу, — гудел рассерженный Коробков. — У меня семья пять душ, буду я полторы тысячи из-за всяких мерзавцев терять!

На печи Терновой убедился, что Коробков не преувеличивал, плавка была действительно в плохом состоянии. Возмущенный, он обратился к мастеру ночной смены.

— Константин Иванович, — медленно, скрывая волнение, сказал он, — предупреждаю: пятую печь я не приму, пусть Мурзаев плавку сам до конца доводит.

— А ты часом не рехнулся? — воззрился на него мастер Чукалин, старик худой, желчный и вспыльчивый. — Выдумываешь новые порядки!

— Порядок не новый, а старый, только забыли о нем у нас тут. И не заступайся за Мурзаева, ему же хуже будет.

— Прокурор тут выискался! За своими сталеварами следи, они тоже не святые. А за эту плавку тебя никто винить не будет, не бойся.

— Не из пугливых. А только справедливость нужна. Что ж, Василий хуже всех, что ли, чтобы заставлять его эту кашу расхлебывать? И пусть Мурзаев не вздумает уходить, я печь не приму, — сказал, словно отрубил, Терновой.

Проходя по цеху, он мельком увидел Виктора. Оживленный и веселый, он о чем-то говорил с машинистом завалочной машины. «Чему радуется?» — мелькнула тревожная мысль. Но подойти, спросить — было некогда. Терновой спешил на «рапорт», так назывались краткие технические совещания перед началом утренней смены, проходившие в кабинете начальника цеха. Опаздывать на эти совещания не рекомендовалось — на них всегда присутствовал Рассветов. И сейчас он уже сидел за столом, красивый, полный, в белоснежном кителе, по-хозяйски усевшись на месте Ройтмана, и при каждом его движении разносился еле уловимый запах шипра. Ройтман сидел несколько сбоку; в темных глазах его застыла привычная печаль тяжелобольного человека.

Когда вошли последние, Ройтман прикоснулся карандашом к литой фигурке сталевара, украшавшей чернильный прибор, и негромко сказал:

— Начнем, товарищи. Сегодня нам предстоит ознакомиться с приказом по аварии на пятой печи…

И он прочитал уже знакомый Терновому приказ. Олесь слушал, крепко сжав губы, не отводя пристального взгляда от Рассветова, а тот невозмутимо просматривал отчеты, по временам ставя на полях крупные «галочки».

— …Пункт третий: мастеру Терновому А. Н. объявить строгий выговор и лишить премии за май месяц…

Рассветов взглянул исподлобья на Тернового и сказал:

— Что вы можете сказать по аварии?

— Я уже объяснял, Виталий Павлович.

— Это не объяснение, а отговорки. Мне нужен анализ причин.

Злая улыбка на миг искривила губы Тернового, но тут же лицо его приняло постное выражение; он начал говорить ровным тоном, словно затверженный урок.

Ройтман изумленно взглянул на него и незаметно приложил руку к тяжело бьющемуся сердцу, ожидая грозы. Терновой слово в слово цитировал типичный случай аварии, описанный в книге, автором которой был сам Рассветов. Тот сначала машинально кивал головой, потом прислушался, насторожился, и лицо его побагровело. Он стиснул в пальцах карандаш, переломив его надвое. Казалось, это вернуло ему равновесие. Аккуратно положив перед собою обломки карандаша, он с невозмутимым видом дослушал до конца, затем с вежливой язвительностью сказал Терновому:

— Садитесь, вы только лишний раз подтвердили, что плохо умеете сочетать теорию с практикой. По-видимому, занятия в институте вам ничего не дают. В этом свете мы и будем рассматривать ваше заявление об учебном отпуске. Что у нас дальше, Илья Абрамович?

Начальник цеха перешел к другому вопросу, и Терновой хмуро уселся на свое место. Леонид Ольшевский локтем подтолкнул его:

— Охота тебе дразнить его? — прошептал он недовольно. — Тебе же хуже только!

Терновой не ответил, досадливо пожав плечами. Он сам был уже недоволен своим поступком. Рассветов не вышел из себя, вел себя умнее, чем он; зачем нужно было мальчишествовать?.. Он остро ощущал, как Рассветов втихомолку торжествует…

Ройтман начал приемку печей. Когда очередь дошла до пятой, Терновой сказал:

— Не принимаю.

Карандаш, которым Ройтман отмечал рапортички, повис в воздухе.

— Почему?

— Плавка шла с грубым нарушением технологии. Пусть виновники доводят ее до конца.

Мастер Чукалин не выдержал и громко заявил, что это, мол, придирки. Ему возразил задетый за живое начальник утренней смены. Вспыхнул спор, которому властно положил конец Рассветов.

— Все ясно. Капризы мастера Тернового. Очень много знаете о своих правах и слишком мало — о своих обязанностях. Приказываю пятую печь принять.

Терновой закусил губу и сел. Темный румянец возмущения залил его лицо. Сколько раз он вот так же бросался в схватку, чтобы его тут же сбили с ног и отбросили в угол!.. Он был молодым мастером, со стажем не больше года, и весь этот год он постоянно набивал себе синяки, пытаясь сломить установившиеся порядки. На последнем партийном собрании он резко критиковал стиль работы, по которому начальник цеха Ройтман был начальником только по должности; все равно, ничего нельзя было сделать без благословения главного инженера.

Рассветов не показал виду, что его уязвила критика мальчишки-мастера. Но на Тернового с тех пор стали сыпаться взыскания за провинности действительные и мнимые, пока эти взыскания не завершились приказом об аварии. Однако нельзя было сказать, что Рассветов ему мстит: в каждом случае повод был, вроде бы, вполне обоснованным.

И все же Терновой не собирался сдаваться. В нем жил неукротимый дух бойца, который заставляет даже при тяжелом поражении все равно вставать на ноги и снова, и снова бросаться в бой. Кроме того, он и любил свою работу — любил радость маленьких побед, любил это ощущение постоянной борьбы, которые придавали жизни смысл и делали ее полнокровной.

К сталеварам своего блока печей Терновой относился по-разному. Больше всех он отличал Виктора Крылова. В этом высоком, красивом парне с пышным русым чубом и горячими карими глазами, он угадывал неуемную душу, хотя порой неуемность эта граничила с озорством. Хотя бы как в этот раз. Желая себя обезопасить от упреков в плохом состоянии шлака, Виктор раздобыл пробы от чужой плавки, отвечающие всем требованиям, и несколько дней морочил всем головы, пока не попался Терновому.

И сейчас, подумав о Викторе, он вспомнил непонятное его оживление, которое так не вязалось с неприятным объяснением в операторной, и поэтому сразу же после рапорта пошел к четвертой печи.

Там уже выпускали плавку. Бригада готовилась к заправке.

— Что ты задумал, Виктор? — напрямик спросил Терновой.

Виктор про себя подивился способности мастера видеть насквозь, вслух же сказал:

— Ничего особенного. Хочу немного по-другому стружку завалить.

— Так, тебе мало шлака. Прибавляешь нарушение инструкции.

— Александр Николаевич! — взволновался Виктор, сбросив наигранную беспечность. — А что я такое сделаю? Где нарушение?

В двух словах он рассказал Терновому смысл задуманного. Идея была простой и в то же время остроумной, и Олесь подивился, как это никому раньше в голову не пришло. Виктор правильно подметил, что стружка плавится по-разному в разных зонах печи, значит, действительно, надо заваливать ее туда, где она могла расплавиться быстрее. Риска при этом не было никакого, а толк мог получиться большой. И Терновой разрешил изменить порядок завалки, совсем не подумав, что в тот день у него уже была одна стычка с главным инженером и благоразумнее было бы воздержаться.

Но Рассветову в тот день было не до него. Только что кончился «большой рапорт» всего завода, как в литейном пролете мартеновского цеха произошла настоящая крупная авария: проело каменную кладку и стальной кожух разливочного ковша, жидкая сталь хлынула огненным потоком, сжигая и сплавляя все на своем пути. Рассветов весь день не уходил из цеха: заняв кабинет Ройтмана, он звонил по телефону, отдавал приказания, командовал людьми и распоряжался работами с хладнокровием и оперативностью, которые были так присущи ему в трудные минуты.