Лев Правдин - Бухта Анфиса Страница 3

Это верно: в колхозе летом никто не сидел без дела, даже восьмилетний Женька работал погонщиком, а то и возчиком: возил на поле воду для тракторов, траву к силосным ямам. Это не считая того, что всей школой выходили копать картошку.

— Вот еще объявилась заступница! — Афанасий Николаевич махнул ребятам рукой. — Идите домой, там поговорим без заступников. Женька, повод подбери да нос вытри. Тоже мне, мужик. Штаны-то где порвал? Ну, бегите. Скажите матери: сейчас двое придем.

Ребята убежали. Афанасий Николаевич рассмеялся:

— Видал работяг?

— Это все ваши? — спросил Андрей Фомич.

— Тут только двое моих. Женька да еще вот тот, белая голова, Петька. Есть еще Сережка да Колька. Этот на тракторе работает. Четверо их у меня, мужиков-то, да одна девка. А у тебя есть кто?

— Братишка есть, — ответил Андрей Фомич, да так почему-то неохотно, что Афанасий Николаевич прекратил расспросы, хотя ему и очень хотелось знать, какая беда гнетет хорошего, дельного человека и нельзя ли чем помочь.

— Да, бывает, — сочувственно вздохнул он и снова взялся за Анфису, но и то для того только, чтобы Андрей Фомич не подумал, будто он потакает ее капризам.

— Ну, что будем делать? — спросил он.

— Не хочет, так что?.. — хмуро ответил Андрей Фомич.

— Не хочет! — Афанасий Николаевич даже плюнул от возмущения. — Да ты сообрази своей головой, она своим упрямством все планы ломает. Деревни-то этой, как таковой, уже нет. Пустое место в районных планах. Ей что? Какой с нее спрос? А нас с тобой взгреют. Не хочет. А того не подумала, что все переселились с полной готовностью. Это что же выходит: из-за одной старухи деревню оставлять?

— Которые на угоре, все остаются, — сообщила Анфиса.

— А всех-то сколько? Две старухи.

— Сколько ни есть. Нет уж, вы меня не убеждайте, не расходуйтесь. Никуда я не поеду.

— Ох, дождешься ты, Анфиса Петровна, милицию в гости.

— Ну и что?..

— Акт составим к выселению.

Анфиса ничего на это не ответила, только сухонькой своей рукой махнула.

— Ну чем тебя еще стращать? — сокрушенно спросил Афанасий Николаевич.

— А уж ничем. Который человек стращает, тот вовсе бессильный, и я такого не боюсь.

— Ну и хватишь ты тут горького до слез.

— Горькое, да свое, не горше сладкого, да чужого.

— Не пообедамши, тебя и не переговоришь.

— Дельное что скажешь, так я всегда выполню. Сам знаешь, не вовсе из ума-то выпрыгнула. — Сказала и засмеялась. — Ты бы мне сено перевез.

Афанасий Николаевич поднялся.

— Сено, — проворчал он. — Много ли накосила?

— Да возов пять. Нынче мне раздолье: коси где хочешь.

— Ладно. Затевай бражку, в ту субботу с полдня приедем.

Вот так и осталась Анфиса на старом своем месте. Глядя на нее, отказалась переселяться и ее соседка Татьяна Егоровна, старуха беспечная, незапасливая и на ногу веселая. Этой все равно где жить, везде родня, везде старинные подруги. Остались и еще два дома, хозяева которых давно уже, с самой войны, не жили в деревне.

Ужин подавала мать Афанасия Николаевича, старуха суетливая и озабоченная. Она так сновала от стола к печке, от печки к буфету, как будто за ней гонялись какие-то незавершенные дела или она сама старалась догнать убегающее от нее время. Афанасий Николаевич так и сказал:

— Вчерашний день догоняет. Две бабы в доме, а на стол подать некому. Каждый сам себе официант.

На подоконнике маленькая девочка раскладывала разноцветные тряпочки. Она посмотрела на суетящуюся бабку и ворчливо сказала:

— Да уж ждали-ждали и ждать перестали…

Она явно повторяла бабкины слова и даже старалась говорить ее голосом.

Наверное, ее беленькое платьишко еще утром было чистеньким и горошек на нем голубеньким, но сейчас трудно судить, какое оно на самом деле: тут собралось всего понемногу от разнообразно прожитого дня: пыль, трава, прибрежный песок, и прибрежная тина, и смола от шишек, которые носят в подоле, и различные огородные удовольствия. Так что голубенький горошек почти совсем затерялся в пятнах всевозможных оттенков. Ее светлые волосенки утром были расчесаны и заплетены в две коротенькие коски и связаны на затылке одной ленточкой неизвестно какого цвета. Сейчас от всех этих деталей утреннего туалета мало что сохранилось, разве что ленточка, как-то удержавшаяся на клочке волос.

Афанасий Николаевич улыбнулся:

— Вот и еще зелье растет. Дай-ка хоть я тебе сопли вытру.

— Я сама.

— То-то и есть, что все сама. У мамки руки не доходят. А ты куда это разогналась, на ночь глядя? — спросил Афанасий Николаевич у старухи.

Она ничего не ответила. Сунула на стол ненарезанный хлеб, тарелку с солеными огурцами, налила из большого чугуна щей в эмалированную миску, убежала в сени и больше не показывалась.

— Заработались бабы, засуетились, — проговорил Афанасий Николаевич. — Давай садись.

Они выпили по полстакана водки, закусили огурцами и стали хлебать тепловатые, но, несмотря на это, вкусные щи. И еще выпили, молча, словно выполняя какую-то работу, требующую полного внимания. Над столом висела лампочка под большим абажуром, украшенным розами. И абажур, и розы изготовлены из одной и той же жатой бумаги, зеленой и красной. Когда включали электричество, то розы казались черными. Окна были распахнуты. Вечер стоял темно-синий, прохладный и тихий. И в тишине девочка, раскладывая разноцветные тряпочки, что-то тихо напевала или нашептывала.

— Закурим, — предложил Афанасий Николаевич, когда с ужином было покончено.

— Давай, — согласился Андрей Фомич с таким видом, будто сам ни за что бы не догадался закурить после ужина, если бы ему не предложили.

«Да, с тобой не разговоришься», — подумал Афанасий Николаевич и критически посмотрел на пустую поллитровку: разве это норма для двух мужиков? И взять больше негде. Так распорядилась жена. Законная половина. Спасибо, хоть пол-литра принесла. Сама. Ну, это уж для гостя. А больше — и не мечтай, не даст, значит, разговор окончен. Да и разговору-то никакого еще и не намечалось.

— Ты всегда такой?

— Какой такой? — Андрей Фомич усмехнулся. — Чокнутый, что ли?

— Нет, — смешался Афанасий Николаевич, хотя именно это он и имел в виду. — Молчун ты, как я погляжу. С самой весны ты тут у нас, а если что и скажешь, то по делу.

— В ремесленном так и говорили: чокнутый.

— Ребятня! — покрутил головой Афанасий Николаевич.

Сам-то он тоже в обычном состоянии разговорчивостью не страдал. Выпьет — тогда, конечно, все выскажет, что накипело на сердце, все выспросит и, если человеку не по себе, пожалеет, утешит, а, в силах, то и поможет. У трезвого времени на такие разговоры никогда не хватало, да как-то и неловко трезвому-то. Встречаются такие мужики: посмотришь — нелюдимый, грубоватый, а на самом деле он к человеку всей душой.

— Ребятня, — повторил Афанасий Николаевич, желая как-то повернуть разговор именно на ту истоптанную дорожку, по которой любят бродить подвыпившие души. — Ребятишки, уж на кого они навалятся…

— Куда там: я в ремесленном тяжелой атлетикой занимался и борьбой. — Он по-борцовски округлил руки и несколько раз так тряхнул ими, что в плечах у него что-то хрустнуло. — Нет, ребята меня уважали. И учился я хорошо, а по ремеслу так даже и отлично.

— А за что же они?

Усмешка все еще бродила по лицу Андрея Фомича. — Да ты и сам так подумал: чокнутый.

— Как ты знаешь, что я подумал? — Афанасий Николаевич посмотрел на своего гостя: молчун, молчун, а догадливый.

— Да уж знаю.

— А я как раз про тебя не то подумал. Я подумал: вот молчун человек.

— Ну, это один черт. Нет, товарищи меня уважали, и вообще мальчишки. Это наши девчонки так про меня…

«И наши тоже», — подумал Афанасий Николаевич, довольный уже тем, что разговор все же налаживается, не бог весть какой, но для разгона и такой годится, и сейчас, пожалуй, подошло самое время для настоящей душевной беседы. — Пол-литра бы еще, эх!..

— Братишка-то у тебя что?.. — начал он и сразу увидел, что вопроса этого задавать не надо было, что все он сам испортил, задел человека за больное. Эх, не надо этого!

— Ничего я про него не знаю, — ответил Андрей Фомич так же неохотно, но с еще большей досадой, чем тогда, у Анфисиного огорода.

— Извиняюсь, конечно, — пробормотал Афанасий Николаевич, огорченный и тем, что задел человека, и тем, что его не поняли, приняли участие за простое нетрезвое любопытство. А ему трудно пройти мимо человека, который не знает, где его брат, а может быть (что еще хуже), знает, да не хочет вспоминать. Или даже не может. Разговору, значит, конец. Хорошего человека обидел, дурная голова.

Тишина нудная, как собачий скулеж. Серый дым от папирос снова поплыл в синее окно. Неожиданно Андрей Фомич заговорил: