Владимир Кораблинов - Чертовицкие рассказы Страница 3

– А что, хозяин, не с глазу ли что с нашим Прошкой приключилось? Давеча кличу его, а он чисто пенек – не слышит ни рожна!

А как было слышать Прохору, когда все в нем пело и казалось, что самый воздух этой необхватной степи звенел певучими словами:

Испещренные цветами,Красны хо́лмы вижу там…Ах, зачем я не с крылами?Полетел бы я к холмам.Там блестят плоды златыеНа сенистых деревах;Там не слышны вихри злыеНа пригорках, на лугах…

И так нескончаемой песней тянулся погожий сентябрьский день, а ночью Кольцов опять распахивал перед Прохором двери в великолепный мир поэзии, и опять, не сводя глаз с Кольцова, в восторге и ужасе слышал он, как

Из темной бора глубиныВыходит привиденье —Старик с шершавой бородой,С блестящими глазами,В дугу сомкнутый над клюкой,С хвостом, когтьми, рогами.Идет, приблизился, грозитКлюкою Громобою…И тот, как вкопанный, стоит,Зря диво пред собою…

И всего-то навсего в кожаной сумке у Кольцова, где возил он с собой пару чистых рубах да праздничную, табачного цвета, поддевку, – всего-навсего было две небольшие книжечки, а сколько чудес заключалось в них!

Прохор вглядывался в строчки: ряды черных букв стояли как солдаты да плацу, прямо и ровно, но молчаливые и таинственные. Что в них? Да как будто бы и ничего. Ан нет, брат, шутишь! Все в них – и лазурные моря, и страны неведомые, и разные диковины, вроде как черт с Громобоем связался, да только не для Прохора все это: надобно было уметь читать, а этого-то он и не умел.

И вот как захотелось ему научиться грамоте. Однажды, когда подъехали они уже к великой русской реке Волге, не выдержал Прохор и, перемогая робость, сказал Кольцову:

– Эх, кабы ты, Василич, научил меня книжки читать!

Путники стояли на берегу Волги, ждали парома. Был ненастный день – сентябрь наконец обрушил на землю дожди. Кольцов сидел на пегой своей кобылке, понурившись, натянув на голову рогожку. Дождь звонко шумел по черновато-желтой, мутной воде. Лесистые горы чуть виднелись за косыми струями осеннего дождя. От разгоряченных лошадей шел пар и едкий запах пота.

Кольцов обернулся, приподнял защищавшую его от дождя рогожу и, ясно поглядев на Прохора, улыбнулся.

Дождь лил весь день. В сумерках подъехали они к одинокому постоялому двору и заночевали там. Пантелей и братья Ельшины, развесив сушить свою насквозь промокшую одежонку, сразу же залезли на печь и захрапели. А Кольцов достал из сумки свечной огарок, заветную свою тетрадку и показал Прохору первые две буквы – аз и буки.

Когда три месяца спустя, выгодно купив у киргизов скот, Кольцов со своими погонщиками воротился домой, Прохор уже хотя и по складам, а разбирался в грамоте. Долгими зимними вечерами прилаживался он в работницкой избе у лучины и, достав из сундучка подаренную ему Кольцовым книжечку, читал:

– Бра-да до… чресл… вла-сы… горой… взор ди-кой, впалы… очи… вопил от муки… Гро-мо-бой… с утра… до позд-ней но-чи…

Вокруг него собирались работники, слушали, удивлялись, выражали досаду, гнев, сочувствие. Даже братья Ельшины – и те не сразу после ужина залезали на печь, а долго еще сидели возле Прохора, слушая его медленное чтение.

Книги тогда стоили больших денег, и простому человеку было невозможно покупать их. И Прохор списывал в тетрадку и на отдельные листки все, что ему особенно нравилось, и записями этими очень дорожил. На кольцовском дворе его прозвали  к н и г о ч е е м,  и прозвище это мало того что всю жизнь было при нем, но осталось и после смерти и дожило до наших дней.

Получилось же это так.

Когда Прохор научился читать и писать, Кольцов стал поручать ему кое-какие торговые дела, в которых требовалась письменность. И правда, раза два тот отлично выполнил хозяйские поручения. Однако простота его и доверчивость оказались плохими помощниками в торговых делах: в третий раз Прохора жестоко обманули на торге, и он вернулся с большими убытками. Алексей, выслушав его, рассмеялся и сказал:

– Значит, друг ты мой, липовый купец из тебя вышел? – И, задумавшись, добавил: – Вот и у меня, брат, не лежат руки к торговле, да и только!

Он не стал попрекать Прохора убытками и ничего о них не сказал отцу. Да, видно, кто-то сболтнул старику про это неудачное дело, а тот был как порох: обругал Прохора и прогнал со двора.

Случилось это уже в тысяча восемьсот сорок первом году. Алексей лежал больной, заступиться за Прохора было некому.

Получив расчет, он зашел к Кольцову попрощаться.

Вечером, в сумерках, по узенькой винтовой лестнице поднялся в мезонин. Там было темно и тихо.

– Не спишь, Василич? – окликнул Прохор.

– Кто это? – отозвался из темноты слабый голос Кольцова.

Прохор замер на пороге. В тишине было слышно, как тяжело, с хрипом дышит Кольцов.

– Это я, – сказал Прохор, – проститься пришел…

Обнялись они на прощанье, и ушел Прохор из Воронежа в родное свое село Чертовицкое.

Там он нанялся к господам Толстым в караульщики и поселился в лесу, верстах в трех от села. Хатенка его стояла на реке Воронеже, на берегу поросшего лесом затона. Место это в те времена было глухое и пользовалось недоброй славой. Но ведь хороший человек и место свое делает хорошим, и вскоре к Прохоровой избе проторилась дорожка из Чертовицкого, – всем нужен оказался грамотный человек: кому прошение написать, кому письмецо.

Были, конечно, и на селе грамотеи, но ведь к тому же дьячку или писарю с пустыми руками не пойдешь, а Прохор всем писал задаром, без корысти.

Вот тут-то и прилипло к нему навечно прозвище Книгочей, да мало того – самый затон, на берегу которого он жил, стали называть Книгочеевым или Книгочеевским затоном. И давным-давно нет на земле Прохора Павельева, а затон и по сей день называется его прозвищем. Только много лет спустя, когда люди уже позабыли истинный смысл названия, они исказили его и стали звать Нигочевским.

И за это спасибо.

Степан Степаныч

С весны и до поздней осени, в любую погоду, выезжает по утрам Степан Степаныч в своей крохотной голубой лодочке и меряет градусником температуру воды и воздуха. Вот уже сколько лет занимается он этими наблюдениями, аккуратно записывает их в рапортичку, а записав, если нет ни дождя, ни сивера, гонит лодку к любимому своему месту – под старым корявым дубом – и тут до полдня стоит, ловит мелочишку.

Старый дуб прилепился на небольшой кручке, от которой каждую весну полая вода отгрызает все новые и новые куски, да мало того, что отгрызает – она уже глубоко под берег подкопалась: под самыми корнями дуба сделалась пещерка, и, когда ветер поднимает волну, в глубине пещерки глухо, тревожно охает вода, вздыхает, словно корова ночью в закуте.

А дуб все шепчет что-то, шелестит. Подолгу ведут они со Степан Степанычем неторопливую беседу – о чем же? Да все больше о непорядках, о нерадивости, о легкомыслии молодежи…

Ворчат старики, короче-то говоря.

Вон там, пониже дуба, с давних пор на островке стеной стоял камыш. Каждую осень скворцы перед отлетом в нем собирались на ночевку, да какой шум, какой гам подымали, кричи – не слышно! И полезной этой птицы в лесу нашем развелось видимо-невидимо. Но вот нашелся в лесничестве какой-то умник, приказал скосить камыш. Кто его знает, на шута ему понадобилось это, только с тех пор – всё, перевелись скворцы. Ну, не пустой ли человек, не головотяп ли?

«Верно, верно, – шепчет дуб, – головотяп…»

Плотва – рыба-жеманница: тронет наживку и отвернется, тронет и отвернется. Пляшет перышко-поплавок, а не погружается, – вот тут и разберись, когда надо подсечь.

«Ну, я тебя все ж таки перехитрю, – подмигивает Степан Степаныч, – быть тебе, сударыня, на сковородке… ах!»

Степан Степаныч подсекает и, словно кусочек серебра, выхватывает из звенящей воды крупную, с ладонь, калинку. И снова пляшет белое перышко на синей воде, и снова мысль возвращается к тому, на чем оборвалась: людская нерадивость, безответственность, лень…

«А чего ты все на людей киваешь? – задает себе Степан Степаныч вопрос. – Ты, брат, лучше на родного сына погляди – каков хлюст? Работал в Воронеже, до дому – рукой подать, нет, нехорошо показалось, дай, мол, поеду в Сибирь, там, сказывают, заработки страшенные. И пошло-поехало: то на Ангаре, то на Камчатку подался, то обратно в Сибири, а где сейчас – и шут его знает… Все, значит, рыскает, ищет, где рубли подлиньше… шерамыжник!»

«Верно, верно, – шепчет дуб, – шше-ра-мыжж-ж-ник…»

Опущенное в воду, привязано к борту лодки небольшое ведерко с крышкой и круглыми дырочками на стенках. Это – для рыбы, чтоб сохранялась в проточной воде, не засыпала. Как наловит Степан Степаныч полное ведерко, так и сматывает удочку.

– Ну вот, – говорит, – и пожалуйста: тут нам со старухой и обед, и ужин, да еще и не поесть…

Раз в десять дней Степан Степаныч отправлял свои рапортички по почте в город – в университет, на кафедру биологии. Что там делали с его записями, он и сам не знал, но был уверен в большой важности и пользе своих наблюдений.