Анатолий Кончиц - В краю родном Страница 3

Он глядел на деда в телогрейке, и тот казался ему прошлогодней муравьиной кучей, а не человеком. Все на нем серое и однотонное, сидел он и не шевелился, будто уснул. «Хоть бы ты пошевелился, дед, хоть бы чего сказал, а то так тут мрачно».

Дед пошевелился и крякнул, потом шумно высморкался и вздохнул. От всех этих его действий в лесу как будто и правда стало повеселее.

Когда Володька был еще ребенком, дед сушил снопы в овине. Стояла слякотная, дождливая осень. Рядом с овином было гумно. Где играть ребятишкам в ненастье? Дома сидеть надоедает. И вот Володька убежал как-то к деду в овин. По дороге промок, замерз, зуб на зуб не попадал, посинел весь. Прибежал к овину, заглянул в яму, из которой валил дым. В ней кто-то сидел и шевелился около полыхающего огня.

— Дедушка, ты здесь? — спросил Володька.

— Ну-у! — донеслось из ямы.

— Я хочу к тебе.

— Дава-ай-й!

И Володька полез по земляным ступенькам в яму, жмуря глаза от едкого дыма. Дед лежал в углу. Тут было жарко и сухо. Дождь не попадал в яму.

— Все глаза выело, — захныкал Володька.

— Нагнись, — посоветовал дед.

Огонь полыхал, двигался, шевелился, а дед смотрел на мигающие уголья и не шевелился. Потом он поковырял палкой в золе и выкатил печеные картошки. Они поели.

Огонь не доставал до снопов, которые лежали на жердях.

— Хорошо тут у тебя, — сказал Володька, протягивая к огню свои босые ноги.

— Хорошо, — ухмыльнулся дед. — Не мочит, не дует, а трудодень поставят.

От тепла и еды Володьку сморило, привалившись к деду, он заснул.

«Сколько уж прошло времени с тех пор, — подумал Володька. — А как будто вчера все было».

Он вообразил, что оба они с дедом привязаны, будто веревками, к чему-то одному. Не истлеет, пока они живы, не оборвется у них связь с родным местом.

Вот они сделают лодку, и поплывет он по вешней воде, по синей и бесконечной, как небо. И Наташка будет сидеть на носу лодки. Волосы у нее подвязаны косынкой, лицо и улыбка прозрачны. Во взгляде у нее милосердие и сострадание к нему. Она его зачем-то до слез жалеет. Зачем?

Нет, не надо ему никакой лодки. Сидит он тут, в дремучем лесу за тремя Осиновками, а рядом старик, жизнь у которого не пустое воображение, а всамделишная, в трудах да заботах. Он обливается по́том, чтобы добыть себе кусок хлеба.

Возводил себе толстые стены и крышу над головой, чтобы в ненастье и морозы укрыться там. У него есть и кладбище, на котором лежат его предки, и для него самого есть местечко рядом с ними.

А может быть, он и не пришлый славянин, а та самая чудь, которая вышла из этих лесов и была в них испокон веку? Забитая и древняя, но которой известно движение соков в коре дерева и трепет жизни в набрякших почках. Он, этот чудак, чудной, чудь, знает, какой корень съедобен, а какой лечит болезни, какой ядовит. Не знает, а ощущает, он не умер, не исчез бесследно, этот старик, пращур, его родич. И сам Володька древний, заросший мохом и травой. Невидимы связи его с родичем-лесовиком.

И вот лодка, казалось бы, ему без надобности, однако ж самая пора делать лодку. Это у него в крови так звякнуло, тенькнуло в той самой крови, в которую перешел оборотень — лесовик, та чудь лесная. Ведь он не умер, не исчез бесследно, этот вечный корень, а дал ростки. И вот лесовик привел в движение его кровь, шепнул ему: «Делай лодку, а то упустишь время. Сейчас самый раз делать лодку. А то потом придется тебе сеять, траву косить, жать, не до лодки будет. Сейчас самое время».

«Вон оно что, — подумал Володька. — Вот оно как на самом деле. Я тут, оказывается, ни при чем. Забавно, однако».

Они обрубили сучья, вершину, и Володька взялся за тесло. Полетела в стороны белая осиновая щепа. Володьку долбил, выковыривал щепу где теслом, где топором, а то и руками.

Дед стоял и смотрел на него, не поощрял и не велел отступиться. Ему и самому было интересно узнать, что выйдет из их затеи.

Солнышко ушло с высоты, скрылось, в лесу стало сумрачно. Кое-где Володька уже дошел до сторожков. Красными пятнышками они проглядывали сквозь белую осину. Ольховые сторожки сторожили, предупреждали, что можно протюкнуть и насквозь. Подолбил и дед, но без особой охоты.

— Надо, буди, огня накласть, темнеет, — сказал он.

— Заночуем? — спросил Володька.

— Не знаю как, — сказал дед. — Околеем ведь ночью.

— У огня-то что тебе сделается? — возразил Володька. — Как на печке. Да и лодку еще разводить надо. Тут и разведем на месте. Давай-ка поедим.

Засуетились оба с огнем. Володька повалил сушину, приволок ее, натаскал дров. Настлали толсто, не жалея еловых сучьев. Даже старик остался доволен.

— Хорошо теперь, — сказал он. — И постели не надо.

И не мешкая свалился мешком на еловые ветви. Как-то вдруг посерело в лесу. Пискнула какая-то птица. Вообще-то птиц не было слышно весь день. Или мало было их, или молчали, ожидая настоящего тепла.

Поели хлеба с картошкой. Дед картошину обмакивал в крупную соль и целиком запихивал в рот.

Съели почти все запасы, осталась краюха хлеба. Володьке захотелось пить, и он напился из лужицы, подернутой уже ледком.

— Дедушко, подмораживает, — доложил он.

— Подмораживает, — согласился старик, ерзая на лапнике. — Не лето ведь, апрель.

Он как будто не собирался вставать до утра.

— Зато комаров нет, — сказал Володька.

— Комаров-то нет, да как бы белые мухи не полетели, — проворчал старик.

— Надо еще дров запасти на ночь, — озабоченно сказал Володька и пошел искать сухостой.

Пока он занимался дровами, совсем смерклось. Заметно посвежело. Лодка лежала на другой стороне костра и была похожа на длинное корыто. Володька пошевелил огонь палкой, положил в костер сухой пень и лег на лапник. Ему было тепло и уютно, и он закрыл глаза.

И сразу же пришло в голову, что затея с лодкой — чистая блажь. И эта ночевка в лесу. Зачем она ему, если смотреть здраво? Можно было вернуться домой и переночевать в тепле, а утром прийти опять или вовсе не приходить, бросить лодку, забыть о ней. Молчаливый дед, наверное, так и думал. А вообще-то, кто знает, о чем он думал, глядя на огонь? Когда Володька станет дедом, прожив трудовую жизнь, тогда, может быть, и поймет его мысли. Однако как хорошо заночевать в лесу хотя бы раз в жизни!

Огонь пошел на убыль, и сразу стало сумрачнее, захотелось подвинуться ближе к теплу. А Володька вдруг взлетел выше деревьев, глянул на себя и деда сверху и увидел что-то неясное. Будто это и не люди лежат около костра, а две суковатые чурки. Он поднялся еще выше, в холодное, темное небо со звездочками, и внизу все пропало, только маячила какая-то искорка, а их с дедом уже не видать.

«Нас нет и не было, — невольно подумал он. — Одна только пустота на свете, одна пустота».

Он почувствовал, как все в нем стынет и цепкий холод охватывает со всех сторон. Он подумал, что сейчас замерзнет, превратится в сосульку, и никто его не отогреет. «Дедушка, не уходи, я боюсь», — всхлипнул он во сне.

У них была небольшая полоска за дорогой. Парасковья надумала посеять на ней ячмень. Добыли лошадь, плуг и поехали пахать все втроем. Дед прошел первую борозду, разделил полосу пополам.

— Ну-ко давай теперь ты, — сказал он Володьке.

— Я не умею.

— Научишься.

Володька взялся за плуг, Парасковья ласково глянула на него и рассмеялась:

— Ну и пахарь у нас! Тебе одному-то не справиться. Я сама лошадь поведу.

И они поплелись. Лошадка мотала головой, рядом шла Парасковья, вела под уздцы. Володьке хотелось пройти борозду получше, чтобы похвалили, и он старался изо всех сил.

— Не дави шибко-то на плуг, — обернулась Парасковья. — Легонько держи, легонько.

— Да я легонько, — сказал Володька и ослабил хватку. Зачесалась у него спина, но отпустить плуг он побоялся. Так и шагали борозда за бороздой, и Володька скоро вспотел от непривычки. Пот бежал струями по горячим щекам и по шее, в голове гудело, а в горле стало сухо. Все-таки полоску допахал и свалился на меже у огорода со счастливой улыбкой.

— Вот как хлебушек-то, — усмехнулся дед.

— Да ведь парень первый раз, не пахивал, — нахмурилась Парасковья.

— Хорошо ли вспахано-то? — спросил Володька.

— Ну как уж есть. Хорошо, — сказала Парасковья. — Нам бы со стариком и вовсе не вспахать.

Дед поехал искать борону, а Володька с бабушкой пошли в амбар за семенами. Когда вернулись, дед уже боронил.

Парасковья сказала, что старик и сам заборонит, пускай Володька отдыхает, а то потом сеять надо. Она насыпала из мешка в лукошко ячменя и повесила это лукошко на шею Володьке.

— Ну-ко ты вот эдак, — сказала она и показала, как чадо сеять. — В горстку-то не бери много, а сколько возьмется. Ну иди давай.

И Володька пошел, в горстку много не брал, не торопился, шел тихонько и сеял.